Дом - Эмма Беккер

Подобные размышления приводят к тому, что я и вовсе начинаю пересматривать реализуемость моих начинаний (книги), спорю сама с собой. Эти не присущие мне трусость и мягкотелость вызывают у меня боязнь и ненависть по отношению к Манежу. Ну не стану же я бросать проект, к которому питаю страсть, потому что первым борделем, на который я наткнулась, заправляет банда тупиц, понимающих в чувственности и эротизме примерно столько, сколько я — в термодинамике.

Ведь проблема не в клиентах, если забыть про типов вроде того грека или про юных банкиров, обязательно нахлобучивающих что-то потешное себе на голову, которые, выпив, клюют носом на плече у девушки. С козлами всегда можно разобраться. В этом месте я ненавижу то, что единственные добытчики денег терпят грубое обращение тех, кто, по правде, являются лишь кассирами, тюремщицами и лакеями. Не так должны обращаться с женщинами, которые на благо общества пользуются теми частями своих тел, что бабы вроде Яны используют, только чтобы помочиться. Почему в обмен на это самоотречение я должна сносить гневные мины домоправительниц и отчаянное распыление освежителя воздуха, стоит только мне выйти из комнаты? Они обязаны прислуживать нам и кланяться, эти старые коровы. Кто платит им, в конце концов?

Здесь меня задерживают девушки, их истории. Я цепляюсь за желание разгадать их, особенно Мишель и Николу, тех двух сестричек. Где еще я смогу встретить сестер, работающих в борделе? Случай кажется мне уникальным. Слышал ли уже кто-то о настолько дурной вещи? А они даже не пользуются этим в маркетинговых целях. Только я одна и вижу в этом богохульственный козырь, а может, я вообще одна-единственная, кто говорит об этом.

Да и старушки мне интересны. Они все меня интересуют. Если есть хоть малейший шанс однажды дождаться от них откровений, то, может, остаться здесь, не мутя воду, не жалуясь и не стараясь чрезмерно, будет справедливой платой. Да, но за пятнадцать дней прилежного присутствия мое желание соответствовать только вырыло между мной и ими яму вроде той, что разделяет коммерсантов, трудящихся на одной улице, — неизбежная конкуренция. Я думала, что, если буду работать столько же, сколько и они, это обеспечит мне благожелательность начальства и, вдобавок, вызовет у девушек симпатию или хотя бы чувство солидарности, во имя которой они вытащили бы смешные истории из старых ящиков. Я была так наивна. Кажется, что им все трын-трава, все проходит мимо: удовольствие, отвращение. Все эмоции, связанные с сексом у простых смертных, у них растворяются в бабках. Поначалу я слегка заинтересовала их, потому что была невинным ягненком, зависящим от того, дадут ему любезный совет или нет. Этого хватило на один вечер, пока я не приспособилась. Теперь же я стала врагом номер один: меня отодвинули в угол, словно изгоя, оставив без какой бы то ни было компании. Трехцветное, как французский флаг, проклятие, пришедшее отобрать у них клиентов и болтаться под крылышком у Сандора, как блудная дочь. Если бы Мило взаправду хорошенько наорал на меня, только так они, возможно, поменяли бы свое мнение и стали бы более благожелательными ко мне. Но этот вариант меня немного страшит, к тому же я не уверена, что в результате они не отдалились бы от меня еще больше, теперь уже по понятным причинам.

На что мне все это? Как писать об этой профессии что-то человечное, смешное или слегка романтизированное в доме, где у секса отобрали все живое, превратив его в простое механическое подергивание? Это место — часть реальности, но далеко не самая интересная. Если я смогла прийти в эту сферу без предубеждений и даже с позитивным настроем, должны ведь быть и другие.

Возможно, я слишком живая для этого места. Может, не могу понять, почему секс, который является в человеческой жизни большой радостью, как темной, так и светлой, должен становиться мрачным, стоит только установить на него тариф? Что станет с моим энтузиазмом, если я останусь в этом месте? Что будет со мной вообще? Я не могу постоянно идти на работу с комком от страха в горле и возвращаться домой каждую ночь, молясь о том, чтобы в Лондоне Стефан уже был на ногах. Я не могу работать в месте, где ни одну из услышанных историй нельзя рассказать сестрам. Вот еще одна проблема Манежа: у меня вовсе нет желания, чтобы Анаис, Мадлен и Маргарита знали, как со мной обращаются, но секреты всегда, в конечном итоге, начинают душить меня. В последнее время я очень боюсь, что против собственной воли перейму вербальный тик, распространенный в Манеже. Я имею в виду хронически отвечать «пойдет» (когда пишу это, осознаю всю пессимистичность фразы). По закону сообщающихся сосудов у Анаис, Мадлен и Маргариты есть всесильный инстинкт чувствовать, когда я несчастлива. Я могу притворяться несколько дней, но момент, когда они все заметят, неумолимо приближается. Уже тот факт, что их старшая сестра работает в публичном доме, — достаточно специфичная вещь, так что вряд ли нужно добавлять к нему грусть.

Мы с Яной и Габриель, которая пока не высовывала носа из своей комнатушки, — единственные живые существа в Манеже. Вечереет. Я заработала около тридцати евро, от чего Schwarzes Cafe, где работают Анаис и Мадлен, кажется прибыльной швейцарской фирмой. Что же меня удерживает? Да и вообще, ну разве Манеж — это то место, откуда увольняются по всем правилам приличия? Я ничего им не должна, а вот они, кстати, должны мне еще целых сто пятьдесят евро, заработанных с тем греком, которые они не смогли бы мне перевести, даже если бы захотели, потому что я не дала им номера своего банковского счета. Не говоря уже о тридцати пяти евро в день, что они тоже должны вернуть мне. Все вместе — это астрономические суммы, от которых я бы не отказалась, но, может быть, это цена моего внезапного дезертирства. У них духу не хватит портить мне жизнь, тогда как около трехсот евро, принадлежащих мне, остались в их кармане. Если я уйду, то с билетом в один конец.

Ай, плевать.

— Яна?

Она лениво откликается, приподнимая бровь.

— Я спущусь взять что-нибудь перекусить, хорошо?

— Давай.

Она снова погружается в свою телепередачу без малейшего подозрения — и без малейшего интереса. Это было так легко.

Я проскальзываю в пустую гардеробную. Последнее колебание. Смутное разочарование в самой себе заставляет меня помяться лишнюю секунду перед большим зеркалом. «Тебе нехорошо здесь,