Операция «Сострадание» - Фридрих Незнанский

Ох уж эти русские! Не раз соприкасаясь с ними на тернистом профессиональном пути, Питер Реддвей не уставал удивляться их запасу жизненной энергии и поразительной, даже с его шпионской точки зрения, приспособляемости. Еще в советские времена, выбираясь из лап тоталитарной системы, точнее, меняя одну систему на другую, русские политические эмигранты знали культуру тех стран, куда переселялись, порой лучше аборигенов, они прилагали усилия, чтобы ничем не отличаться от местных жителей, они из кожи вон лезли, чтобы стать стопроцентными американцами, канадцами, австралийцами, немцами — и им это удавалось. Русские легко перенимают у представителей других стран любой опыт — и положительный, и отрицательный, и научный, и криминальный. Поэтому Питер Реддвей интересовался русскими и любил работать с ними. Поэтому он следил за ними — часто с восхищением, иногда почти с испугом.

Действуя по поручению своего русского друга Алекса Турецкого, доктор Реддвей узнал много интересного. Первым делом он связался с обычной дорожной полицией Берлина и узнал детали автодорожного происшествия, ставшего причиной смерти Антона Шульца. По сообщению местной полиции, при вскрытии в крови потерпевшего судебный медик обнаружил наркотик, ранее неизвестный в криминальной практике. Судя по химическому составу, следует предположить, что его дают жертве, когда хотят, чтобы она потеряла контроль над своими действиями. Такое наркотическое средство, по-видимому, незаметно получил и Антон Шульц…

Однако сюрпризы, преподнесенные патологоанатомам шульцевским трупом, на том не кончились. Внимательно обследовав поверхность кожи, медики обнаружили на лице хирургические рубцы — тщательно замаскированные и практически незаметные, но несомненные. Берлинские эксперты выяснили, что несколько месяцев назад Шульцу была проведена пластическая операция, даже несколько комплексных операций, которые совершенно изменили внешность этого человека. Следователи детально проверили «клиники красоты» Германии и получили интересную информацию. Например, в том же Гармиш-Партенкирхене, где расположена школа Реддвея, находится частная клиника пластической хирургии всемирно известного доктора Пола Леви. Клиника так и называется — «Клиника доктора Леви». Сам Леви часть времени работает в Тель-Авиве, часть — в Гармиш-Партенкирхене. В тех случаях, когда Леви улетает в Израиль, он приглашает в Германию лучших пластических хирургов мира. Дело в том, что посещают клинику самые богатые люди мира. Пациенты платят безумные гонорары. За имя хирурга. За конфиденциальность при проведении операции. Никто не должен знать имени пациента и род его занятий. Операция в этой клинике может стоить несколько миллионов долларов. Поэтому известные хирурги и стремятся хоть раз в жизни, хотя бы месяц попрактиковать в клинике Леви. За месяц они зарабатывают себе денег на всю оставшуюся жизнь.

А ведь эту клинику Питер Реддвей, оказывается, видел — Гармиш-Партенкирхен невелик. Ранее его ничуть не занимало это украшенное живыми изгородями и — летом — разноцветными клумбами учреждение, которое он считал обычной частной больницей. Сейчас — дело другое… Ах, эти дотошные русские друзья: находясь вдали от Партенкирхена, они умудряются открыть глаза на что-то новое в этом городе — и кому же, Питеру, который проводит здесь почти весь год!

Отодвинув свой обширный живот от стола, на который он навалился в процессе сличения двух абсолютно непохожих, но принадлежавших одному человеку лиц, Питер сказал себе, что сведений более чем достаточно, для того чтобы поделиться ими с Турецким. Но сначала он подзакусит, восстанавливая калории, потраченные на мыслительный процесс. Подойдет сэндвич с ветчиной, а еще лучше — жареные колбаски с кетчупом или майонезом. Пусть все говорят доктору Реддвею, что такой едой он себя убивает, — это не их дело. Если за столько лет его не убили враги — а у них было отличное оружие! — на склоне лет он имеет право убивать себя чем угодно, хотя бы и жирной едой. Идея умереть здоровым его не прельщает.

— Привет, Алекс! — закричал в трубку Питер, дожевав последний кусочек сэндвича.

— О, Питер! Добрый день! Как я рад тебя слышать! — на смешанном англо-немецком отозвался далекий друг. Должно быть, доктор Реддвей захватил его врасплох — ничего удивительного, ему и раньше это удавалось.

Постепенно беседа установилась. Питер сказал Александру, что есть непроверенные сведения, что некто Шульц делал пластическую операцию, возможно, даже скорее всего, в клинике доктора Леви. Но сам разобраться в деталях он не может. Не имеет права, да и времени тоже нет. Так что, дорогой Алекс, приезжай сам и разбирайся в своем деле на месте. Тем более что доктор Леви возвращается в Гармиш из Израиля через пару дней.

Вот как получилось, что в тот же день Турецкий стоял перед Костей Меркуловым, объясняя сложившуюся в деле Великанова ситуацию. Константин Дмитриевич не стал возражать и немедленно санкционировал срочную командировку Турецкого в Германию.

Грязнов оставался в Москве, чтобы по первому сигналу друга заняться оперативной работой на месте.

— Эх, везет же тебе, — пошутил на прощание Слава, — среди зимы съездить в олимпийский городок Гармиш-Партенкирхен. Как нарочно ты с этой версией подгадал! Там, должно быть, катание на лыжах сейчас замечательное…

И оба улыбнулись, зная, что ни о каком катании на лыжах речи не может быть. Предстоит напряженная работа, такая же, как в Москве.

Действительно, Турецкий побывал как в колоритном альпийском городке Гармиш-Партенкирхен, где дважды проводились зимние Олимпийские игры, так и в Берлине, где в гитлеровские времена проходила летняя Олимпиада. Можно сказать, прошвырнулся по местам спортивной славы! Вот только спорт здесь был ни при чем. Игры вокруг Жолдака-Шульца разыгрывались неспортивные…

Гармиш был хорошо знаком Александру Борисовичу, пешочком он не раз и не два обошел этот интересный баварский город. Он вообще любил Баварию, эту своеобразную область страны, похожую на остальную Германию так же, как Украина на Россию. Здесь, на земле, снабжающей продовольствием всю Германию, немцы иначе выглядят, иначе говорят. Турецкий признавался, что чувствует себя в Гармиш-Партенкирхене намного раскованнее и более по-домашнему, чем, к примеру, в том же Берлине. Даже архитектура в Баварии отдает чем-то родным: вместо готических шпилей, зубоврачебными орудиями ввинчивающихся повсюду в германское небо, церкви здесь снабжены луковками-куполами — считай, по-нашему, по-православному. Да, Гармиш-Партенкирхен Турецкого неизменно радует…

И беседа с доктором Леви обрадовала: она получилась и дружеской, и деловой. Этому поспособствовал увязавшийся за Турецким славный толстяк Питер Реддвей, аргументируя свое присутствие тем, что он знаком с доктором Полем (он же Пинхас, он же Павел) Леви. От помощи Питера Турецкий, разумеется, отказываться не стал. Только уточнил:

— А как я тебя представлю?

— Скажи, что я — переводчик.

— В самом деле? — усомнился Турецкий. — Насколько мне удалось узнать, родители Леви были родом из славного белорусского города Гомеля, а сам он попал за границу уже лет десяти. Мог бы и вспомнить язык родных осин…

— Мог бы, — признал Питер, — но не вспомнит. Неизвестно, как обернется дело. Так что переводчик тебе, Алекс, необходим.

Доктор Поль Леви был вторым после Арнольда Фрумкина пластическим хирургом-евреем, с которым пришлось общаться Турецкому по делу об убийстве Великанова… Карасик тут вспоминался исключительно по контрасту — Леви был на него ни капельки не похож. Если Карасик был маленьким, толстеньким и гостеприимным, то Леви — высоким и тощим, как штатив для капельницы, и отличался сдержанной суровостью. Если еврейское происхождение было написано у Алика Фрумкина, что называется, на лице, то доктор Поль Леви обладал стандартной среднеевропейской внешностью, и только нос с горбинкой и крутые кудряшки, пушащиеся вокруг высокого и на удивление гладкого для его возраста лба, наводили на мысль о чем-то семитском.

Впрочем, и обстановка клиники доктора Леви разительно отличалась от мрачных интерьеров челюстно-лицевого госпиталя в Москве. На протяжении всего пути от вестибюля до комнаты, оформленной в сдержанной розово-бежевой гамме, куда провела их скорее похожая на стюардессу медсестричка, Турецкий и Реддвей не столкнулись ни с одним зрелищем человеческого уродства или забинтованного лица. Турецкий даже задумался, как все это устроено: неужели больные здесь постоянно находятся в палатах? Или они циркулируют по каким-то своим, специально для них предназначенным путям? Сидя на розовом диване, Турецкий размышлял на эту тему, пока в комнату не вплыл доктор Леви. Вопреки худобе, предполагавшей угловатость и порывистость движений, передвигался он солидно и медленно. И кресло за массивным столом, куда он опустился, было весьма солидным, предназначенным для видной фигуры, во всех отношениях видной.