Цепь в парке - АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН

— И вовсе не приснилось. Это не первый раз. С другими было то же самое. Иногда она кричит так, что я даже боюсь, как бы она не задохнулась.

— Значит, ей что-то снится. Так бывает…

— Я ее уже об этом спрашивала, а она как разозлится и говорит: маленькие девочки должны ночью спать, их это не касается. А вот этой я выколола глаза, потому что терпеть ее не могу. А потом пририсовала ей усы и еще швыряю ее изо всех сил об стенку. И даже жгу спичкой.

Он прислоняет картинку к стене, чтобы она высохла, и запускает пальцы в зияющие кукольные глазницы.

— Теперь это злой дядька? — спрашивает он.

— Ага. Я зову ее мсье Пиг, а раньше она была Ольгой.

— Хочешь, я подрисую штаны, все в дырках, тогда она и вовсе будет похожа на мужчину.

— По-английски pig — свинья. А что мы будем делать в стране Великого Холода?

Она склоняется к нему, чтобы получше рассмотреть, как он малюет на ногах куклы черные полоски.

— Только не закрашивай ожоги, пусть ей все время будет больно.

— Надо показать этого страшилу твоей маме, и она больше не позовет в гости ни одного мужчину. Так вот, Балибу теперь превратился в зеленого медвежонка, он сидит на дрейфующей льдине. Косули, пятясь, заталкивают на нее наш вагончик и убегают.

Ее волосы плотной рыжей завесой закрывают ему глаза, они пахнут цветочным мылом, и, хотя среди этого рыжего буйства ему трудно представить себе льдину, он не отодвигается, и ему чудится, что даже дождик вдруг перестал.

— А что такое дрейфующая льдина?

— Это такие страны, которые плавают по морю на Северном полюсе. Хочешь, я подрисую ей бороду?

— Конечно, и много-много прыщей. А плавучих стран не бывает.

— И пускай прыщи будут голубыми, так еще уродливее. А вот и бывают, но те, кто не знает, думают, что это просто глыбы льда, только очень большие, как Соединенные Штаты, и на них ничего нет. Но они заблуждаются, потому что у них нет зеленого медвежонка.

Она вдруг встает, встряхивает головой, откидывая назад волосы, и поеживается, словно замерзла.

— Здесь так холодно! Ты мне расскажешь в кровати. Когда лежишь, гораздо легче во все верить.

Он поднимает с пола медвежонка, подаренного человеком в голубом.

— Знаешь, что он сказал мне, пока ты злилась, что у тебя красивая и больная сестра?

Она кладет ему подушку и ложится на кровати, раскинув веером волосы.

— Нет у меня никакой сестры. А что он тебе сказал?

— Что завтра в три часа пятнадцать минут солнце вдруг исчезнет и птицы перестанут петь.

— Значит, опять будет дождь! А мама заставляет меня ехать с ней на целый день за город.

— Да нет, я думаю, он хотел сказать, что солнце будет ярко светить, а потом вдруг исчезнет. И это значит — мы снова с ним встретимся в воскресенье. А если этого не произойдет, белые цветы не умрут.

— Он сумасшедший, лгун и обманщик. И что ему нужно от моей сестры?

— Но ведь у тебя нет сестры.

— Пушистик, не серди меня. А то закричу. А что Балибу делает на льдине, ждет, когда пойдет снег?

— Ты не дала мне объяснить, что эти плавающие страны погружены глубоко-глубоко под воду и то, что видно сверху, — вроде крыши. Представляешь, как опасно, когда такая огромная страна передвигается в море? Она может столкнуться с пароходами или другими странами. И поэтому наверху всегда сидит белый медвежонок.

— Почему же тогда Балибу зеленый?

— Потому что медвежонок становится зеленым, когда грозит опасность, и тогда открывают дверь, которая называется иллюминатором, быстро-быстро впускают медвежонка внутрь, и вся страна погружается еще глубже в воду, чтобы проплыть под пароходами или другими странами.

— А кто открывает дверь?

— Как кто? Жители льдины.

— Значит, в ледяной глыбе можно жить? Но если там уже есть один медвежонок, то наш Балибу вроде бы лишний?

— Ну как же! Когда появляется Балибу, их медвежонок его не пугается и остается белым, а Балибу-то зеленый, вот они и открывают нам иллюминатор, и мы проникаем внутрь.

Свернувшись клубочком, она прижалась к нему, засунула теплую ручку ему под свитер. Но он так увлечен своими выдумками, что даже не обращает на это внимания.

— Зачем нам входить в льдину? Обними меня, мне холодно. Чего ты только не насочинял о нашем кругосветном путешествии!

— Без льдины мы не доберемся до Северного полюса, а только оттуда можно попасть к Южному полюсу.

— Ты такой гладенький. Вот уж не думала, что у мальчишек такая нежная кожа.

— Лежи спокойно, а то нас не пустят в льдину, и ты замерзнешь наверху.

Но она продолжает гладить его под свитером, теперь уж этого нельзя не заметить, потому что ему становится щекотно от ее холодной ладошки, а потом она берет его руку и кладет под свою розовую пижамку, такую же мягкую, как ее кожа, и все-таки лучше бы она лежала спокойно, потому что, когда он прикасается к ее телу, его бросает в дрожь, хотя ему совсем не холодно. И тогда он начинает рассказывать еще быстрее:

— Там есть длинный-длинный эскалатор, как в магазине, где я был с тетей Розой, пожалуй даже еще длинней, потому что он спускается в самое нутро льдины, и там тепло. Солнце проникает туда через лед, и все так красиво сверкает, знаешь, как зеркало на солнце, только там все-все зеленое: улицы, дома и даже люди.

— Ух, какой ты горячий! Почему там все зеленое а даже люди?

Она снимает халатик, приподнимает его свитер и прижимается губами к его голому телу, он говорит, уткнувшись лицом ей в волосы, и его рука, как чужая, лежит на персиковом теле между курточкой и брючками ее пижамы.

— Потому что без зеленого цвета нет жизни! Особенно во льду. А все жители льдины — дети. То есть они никогда не становятся взрослыми, но это вовсе не какие-нибудь карлики или маленькие человечки, как в сказках. Они остаются детьми в течение ста лет, а потом в пять минут вырастают и умирают. Денег у них нет, они не работают и не ходят в школу, но там повсюду стоят автоматы, которые выдают им зеленую еду, и каждый делает только то, что ему хочется. Им даже не нужно разговаривать, потому что они умеют читать мысли друг друга, и каждый знает, чего ему ждать от другого, ведь никто не может соврать, да и вообще зачем врать, если ты свободен; полицейских у них тоже нет, потому что они видят, что все вокруг добрые и никто никому не же лает зла.

Она ложится на спину и, вздыхая, расстегивает на пижаме все пуговицы.

— Скажи, я красивая? Детей у них, значит, тоже не бывает, раз они сами всегда остаются детьми?

— Ты красивая, но такая маленькая, что теперь я буду называть тебя, знаешь как: мой мышонок…

Она фыркает и повторяет за ним:

— Мышонок! Так есть у них дети или нет?

— Конечно, есть, иначе что это за страна!

— А как же они рождаются?

— Не знаю. Это их тайна.

— А как у нас, ты знаешь?

— Знаю.

— Ну как?

— В больнице.

— Ничего подобного. Совсем до-другому. Мне мама сказала.

— Мама? А я тебе говорю, что дети в больнице рождаются.

Она снова смеется, прижавшись к нему под свитером. А потом вдруг очень серьезно спрашивает:

— Ты никогда не видел девочку?

— Видел десятки девочек, что ты спрашиваешь? Вот, например, тебя вижу.

— Я не то хочу сказать. — Она садится, целует его в губы и теребит его за ухо, и ему так хочется удрать отсюда, что он весь цепенеет и пальцем шевельнуть не может.

— Мне очень жарко, — говорит он.

— Тебе и должно быть жарко, — шепчет она ему на ухо голосом мягким и нежным, как ее кожа.

Он только сейчас заметил, что она скинула пижамку и нежный отсвет ее волос золотит ее маленький живот и длинные ноги; и, глядя на них, он начинает дрожать.

— А вот так ты видел девочку? Как я сейчас. Смотри.

Он закрывает глаза, и ему становится так жарко, что он бы с удовольствием влез голым на льдину.

— Очень красиво, — говорит он.

Она берет его за руку, и он перестает ее чувствовать, рука словно выходит из его подчинения.

— Ты еще маленький, — говорит Джейн своим обычным голосом, тихонько гладя его по спине, она притихла и стала похожа на взрослую.

— Я и сама еще маленькая, у меня вон даже груди нет. Ну, а как там на льдине, у зеленых людей-детей? Что там делается? .

Между ними родилась тайна, которая и не могла не родиться, потому что они любят друг друга, но раньше любовь была для него только загадочным словом, он понимал, что за словом скрывается тайна, но точно ничего не знал, кроме того, что любовь накатывает без предупреждения, он понял, как долго еще ему придется обо всем этом думать и как теперь все изменилось, изменилось навсегда. И вместе с Джейн он открывает и самого себя.

— Я люблю тебя, Джейн, — говорит он, уставясь в стенку.

— И я тоже, Пьеро. На всю жизнь!

Он торжественно целует ее в лоб, чувствуя себя рыцарем, причастившимся тайны.

— Ну так вот, у нас опять начинаются неприятности, — продолжает он свой рассказ. — Из-за твоих красных волос.