БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM - Лоренс Даррел

— Вот! Ты понимаешь? — Как будто несчастный случай подтверждал её провидения. — Чертовски жаль, что это не Иоланта. Тогда всё решилось бы само собой.

Я почувствовал себя оскорблённым.

— Дорогая, не будь жестокой. Неужели ты ревнуешь меня к кукле?

— В каком-то смысле — да. Мне кажется, в один прекрасный день тебе из любопытства захочется с ней переспать — посмотреть, насколько это по-настоящему, может быть, сравнить со мной.

У меня захватило дух от такого чудовищного предположения.

— С Иолантой? — переспросил я тоном смертельной обиды.

— А почему нет? — продолжала она, как бы размышляя вслух. — Пробудятся самые немыслимые инстинкты. Скажем, вампиризм. Я точно знаю, что сказал бы Нэш.

Ах! я тоже, и я тоже. И не только суть, но и выражение — боковой взгляд каракатицы, взволнованный голос и прочее. Все идеи аккуратно постираны и сложены учтивым Фрейдом. (Именно его я люблю за скромность, за нерешительность, за отсутствие теологического догматизма; и за то, что бедняга Нэш с ним сделал, я осуждаю его, предаю поруганию и оплёвыванию.) Как бы там ни было, у меня состоялся долгий мысленный разговор с ним, в котором я мужественно защищал мою милую куклу от проницательной критики его великолепной, но всё же не всеобъемлющей науки. Ах, инфантильная теория с кучей хаотичных импульсов, выпрыгивающих из грязи, как рыба — из глубин подсознания. Кто я такой, несчастный Феликс, чтобы отрицать двойную фантазию — рождения и копрофилии, фекальную суть которой ребёнок в один прекрасный день замесит в пирог, а потом, после пирога, сотворит сахарных кукол и статуи из бронзы и камня? Да, это мёртвые куклы. Ах, а мы сами — бедняжка Иоланта навсегда мёртвая, навсегда часть merde, этого космического элемента, который творит Weltanschauung[87] идущего ощупью аналитика; элемента, в котором несчастный тонет, зажимая нос, но всё же убеждённый на основании разных свидетельств, что барахтается он в настоящем золоте. ЗОЛОТО, имейте в виду, — связующее вещество, основной материал, который соединяет воедино неустойчивую культурную кладку разных времён. Игрушка и талисман горожанина, дар дающего и облатка берущего… Золото, хлеб, возбуждение и прибыль изливаются из лимитированного состава воображаемой большой кишки. А потом, via[88] то же звено объединённых идей, прямо из ночного горшка к Афродите, аскетичной, ужасной и безмозглой, которая словно в колокол звонит о своей женственности. Вот уж судное видение для простачка типа Феликса… Я слышал, как Маршан напевал за работой:

О, О, О,

Ты — прекрасная большая кукла.

Бенедикта пошевелилась, несомненно увидев во сне алые турецкие шлёпанцы, которые она обещала себе в подарок, штуку священного муслина, из которого она сошьёт себе бальное платье. Тихонько дыша, она обживала огромные тенистые поля снов — другую реальность, суть которой зеркальное отображение нашей. Только такой живой труп, как я, может страдать лишь от ^eta-разложения мира внутри нас. (Желание умереть вместе — образ желания лежать вместе.)

К тому же мотивы, которые не спят и воют в темноте, как голодные мастифы, куда как отвратительнее. С их помощью я смог поставить мой фекальный образ идеальной Афродиты в один ряд со всем, что не спит и ворочается в бестиариях некрофилии, в громадных слоговых азбуках вампиризма. Скользит, скользит судно «Венера» по загадкам anus mundi, плюхается в океан, где время необузданно: кружится огромная, твердеющая саргассовая водоросль сознания и в конце концов растворяется в symbolon tes gennesiois; символом возрождения, известным Платону, было море, клоака архетипического сердца. («Могила, о которой мечтают, на самом деле материнская кровать». — «Ладно, Нэш, я понял».)

Ну и, конечно же, естественный и совершенно неискоренимый садизм, который всегда загорается от мысли о соединении с мёртвым телом, — отчасти из-за его беспомощности: оно не может защитить себя: «Лежи тихо, куколка, и не бузи»; а отчасти из-за куда более важного соображения (надёжно внушённого), что мёртвой любовнице не надоедят чрезмерные ласки. В смерти нет пресыщения. Всё же, помимо внутриутробной позы и фекальной смерти, тайна разложения обещает обновление, новую жизнь для куклы. Всемогущая Афродита, созданная из навоза, из которого созданы все мы, выпросила дар плодовитости — ибо навоз ещё и кормит; смерти брошен вызов изменением кода, формы. Дымящаяся навозная куча тоже из этого мира, из этой культуры, из нашего времени — на самом деле из всех времён. Компост генерирует новую жизнь, новое эхо, своим жаром он бросает вызов роковым законам разложения, смерти.

— Милый, ты стонал во сне.

— Привиделся кошмар: мне снилось, что мы на Всемирной ярмарке и я купил тебе прелестную куколку из сахара. Ты стала её сосать, раскусила, и краска разлилась у тебя по языку, он стал ярко-красным. А когда мы поцеловались, губы у меня тоже стали ярко-красными.

Где-то залаяла собака, ветер тихонько шелестел листьями на спящих деревьях; я напряг слух, и мне показалось, будто я слышу шум моря. Не задумываясь, я поднялся и зажёг свечку под одной из икон в нише; другие глаза в других углах ожили и заморгали. Тогда я вернулся в постель и обнял Бенедикту. Волшебные объятия любовного действа вернули нам покой, цельность и сон — до того невинный сон, что мы как будто придумали его сами как единственную достойную форму самовыражения.

Завтра мы будем в Турции. Завтра мы будем в Турции.

Итак, мы отправились дальше и теперь летели над вытянутой ввысь, зубчатой грядой северной горной цепи — теперь горы под нами были гораздо выше и более заснеженными; но мы блаженствовали в тепле, гостеприимно встреченные утренним небом с чистыми, нежными перистыми облаками. Небесный мир был безграничен, если не считать оставшихся позади нескольких последних пиков, тянувших вверх головы, словно гуси в полёте. Потом мы покинули этот мир в последний раз, снизившись над вечерним морем, которое едва шевелилось, засыпая. Здесь море и небо соединялись в лавандовых сумерках, делили одни и те же облака и ждали прихода весенней ночи.

Откуда ни возьмись, приветствовать нас явились самолёты-разведчики — из истребителей глядели мрачные создания, похожие на монголоидные манекены с боевыми масками рыцарей японского Средневековья. Разве что они улыбались, кивали и желали нам мягкой посадки, пока мы не запрыгали по твёрдой поверхности воды, поднимая высокую пену и героически преодолевая трудности. Мы неслись как угорелые, ища менее ветреный и более безопасный участок.

Всё, однако, обошлось: нам хватило и времени, и света; громадные заросли рангоутов двигались в унисон, на голубой коже залива были видны проходы, проделанные танкерами и маленькими бригантинами. Солнце уходило за горизонт, и из Мармары тянуло свежестью. Господи, каким жутким всё это казалось мне, когда я курил и вновь смотрел сверху на длинные стены — длинное, неправильной формы укрытие или обмазанная глиной лоза, — какие могли бы возвести и дикари. С большой высоты это гляделось до нелепости хрупким, однако по мере снижения вся масса преображалась, обретала стойкую и грозную твёрдость; поднимались нежные тюльпаны, как рожки пугливых улиток, чтобы бледные лепестки раскрасили лучи заходящего солнца. Привалившись ко мне, Бенедикта тоже глядела вниз; у неё едва заметно раздувались ноздри, и с бледного лица не сходило смешанное выражение ужаса и ожидания, ностальгии и сожаления. Опять мы плыли вместе в великий гобеленовый Полис — и в какое-то мгновение, как по приказу, всё закружилось, словно на поворотном круге ювелира, чтобы показаться в профиль: осталось одно измерение, как в старом театре теней, в котором все роли исполняет великий и невидимый режиссёр.

Путешествие оказалось утомительным; все были раздражены, в той или иной степени не в себе. Вайбарт сидел, уткнувшись в свои бумаги, не обращая на меня внимания и не желая разговаривать. У меня появилось чувство, что он злится на себя за откровенность — не знаю уж почему. В отвратительном настроении был и Карадок, и только обещание налить ему стаканчик настоящей raki или mastika[89] как будто примиряло его с действительностью. Полагаю, у всех нас мысли начали поворачиваться в одну сторону, туда, где на длинном мысу среди фортов, беседок и разрушенных дворцов — в мифическом Авалоне из мечты Мерлина — где-то там нас ждал Иокас, брат. Наверное, Бенедикта прочитала мои мысли, потому что проговорила тихо, странным образом подтверждая слова Ариадны:

— Мы стремимся забыть об этом, а люди всё равно умирают.

— Ну, ну, — желчно вмешался Карадок. — Так вам не успокоить меня. Кончайте с этой чепухой.

Естественно, что в нарастающем напряжении, в предвидении того тяжкого, что ожидало нас, я искал покоя рядом с Баумом: у него были собственные дела, и он не летел в Авалон, подобно остальным. Его целью был сам город. Но даже он впал в некоторое уныние, хотя, конечно же, его поведение оставалось безупречным. Вскоре я узнал причину его уныния. Она заключалась в нашем добром друге Баньюбуле.