Город Зга - Владимир Зенкин

Я направился к Веле с Лёнчиком. Издали их окликнул, помахал им рукой. А сам не сводил глаз с оранжевой точки… Яркой булавочной головки, пришпиленной к бархатной черноте дальних зарослей. Я шагал широко и твёрдо, и мысли мои быстро пришли в порядок.

Я знал, кто там. Кто только что побывал здесь. Кажется, всё обошлось, слава Богу. Всё? Если бы всё! Если бы не свербящее чувство неловкости… потери… вины…

Глава двенадцатая

— Ты полагаешь, без нас этого бы не случилось?

— Возможно, случилось бы — когда нибудь. А возможно, и нет.

Костёр горел ровно и аккуратно. От булавочной головки издалека он превращался в оранжевую прореху на драпировочном тёмном фоне с контурами деревьев, кустов, с лоскутом безлунного неба в звёздной пыли.

Мы подходили ближе — и костёр и всё вокруг наполнялось пространством, реальностью.

У костра спиной к нам сидел человек и подкладывал в огонь сухие ветки. Пламя стало взбудораживаться, сминаться и вновь взмывать вверх, выбрасывая стайки нервных искр. Человек слегка отодвинулся от огня, старчески закашлялся, видимо, дохнув дыма.

Волнительный терпкий комок подкатил у меня к горлу. Мы переглянулись с Велой. У неё влажно блестели глаза. Она испытывала те же чувства.

— Здравствуйте, Мик Григорьич! — глухо произнёс я, — Мы… рады вас видеть.

— Проходите, садитесь, — буднично сказал человек, не оборачиваясь, — Обретённое, да пребудет с вами! Я тоже вам рад.

В зыбком свете костра мы увидели наконец лицо Мика Григорьича. Ничуть не изменилось оно за двадцать лет. Ни единой чёрточкой. Как будто мы расстались вчера. Его пронзительные тёмные глаза вдруг развеселились от наших мыслей.

— А вы, небось, уже определили меня в древние старцы? Разочарованы?

— Что вы, Мик Григорьич! — засмеялся я, — Инерция мышления. Двадцать лет, всё-таки.

— Для кого — двадцать лет. А для кого… Вы же понимаете, ребята. Я — такой, каким вы меня знаете.

— Да, Мик Григорьич, — безмятежно улыбнулась Вела, — Мы не просто знаем вас. Мы вас любим. Мы очень вас ждали, Мик Григорьич. А вы?

— А я? — посерьёзнел, даже погрустнел Разметчик, — Я… Конечно. Насчёт «любим»… Мда, запутано всё. Даже для меня. Вы дети уже совсем взрослые. Вы не удивитесь, не испугаетесь, не огорчитесь, если я напомню вам, что меня в данном облике не существует же вовсе. Нету. Не было никогда. Что сейчас я возник во плоти за одну микросекунду до того, как вы меня увидели.

— Огорчимся, Мик Григорьич, — чуть обиженно сказала Вела, — Ещё как огорчимся. Вы всё-таки разрешите нам вам не поверить. Позвольте нам вас и дальше… любить.

— Упрямцы, — вздохнул Разметчик, — Осложняете всё. Ну что ж теперь…

— Мик Григорьич… — начал я.

— Да, вы пришли наконец. Вы намерены во всём разобраться. Попробуем во всём разобраться.

— Мик Григорьич! — с горечью воскликнула Вела, — Вы же знаете наш путь!

— Конечно.

— Почему вы не вмешались раньше? Не помогли уцелеть Пеньку. Почему погибло столько людей?

— И ещё дальше, Мик Григорьич, — добавил я, — Почему произошло то, что произошло? Этот взрыв, эта зона, эта Кайма… Все эти сумасшествия… Неужели нельзя было ничего предпринять? Миссия морформа провалилась, да?

Мик Григорьич досадливо крякнул.

— Ах ты, чёрт!.. Прошу прощенья, друзья мои. За негостеприимство. Вы же с дороги, голодные, уставшие. А я к вам с разбирательствами. Вас же накормить надо. Деликатесов не обещаю, но печёной картошкой угощу.

Он взял палку и начал разгребать стороннюю про-горевшую часть костра, выкатил из золы на траву с десяток чёрных картофелин.

— Для вас. По случаю. Не стесняйтесь.

Какие уж там стеснения. Мы разламывали жёсткие картофельные мундиры, наслажденно вгрызались в горячую рассыпчатую мякоть. Ничего вкусней не существовало на свете.

За несколько минут с картошкой было покончено. Мы запили её водой из фляги. Насытиться мы, разумеется, не насытились, но с утолением острого голода к нам пришёл смутный покой, расслабленность. Ведь рядом сидел человек, который всё обо всём знает лучше нас. Который всё объяснит. Который найдёт выход.

— Ну, как лесной ужин? — довольно усмехнулся Мик Григорьич.

— Объеденье, — сказал Лёнчик. Маловато только.

— А что, эта картошка и этот костёр тоже не настоящие? — поинтересовалась Вела, — Тоже за одну микросекунду?

— Отчего же? Всё натуральное, качественное. Имевшее, так сказать, место быть. Где-то когда-то. Мало ли бывало в здешних местах костров и печёных картошек? Вот один позаимствовал ради вас сюда. Для украшения нашей встречи. Полагаю, прежние хозяева костра не чересчур обиделись.

Невозможно было понять, шутит он или говорит серьёзно.

— Вопросы же ваши, друзья, — продолжал Разметчик, — для меня странны. Они вызваны усталостью и душевной болью, пустым желудком и раздёрганными нервами. Они взяты оттуда, из вашего внезгинского прошлого. С той поры вы обязаны были повзрослеть.

— Не оправдали мы ваших ожиданий, да? — сумрачно спросил я.

Непостижимый взгляд Мика Григорьича: взгляд с изменчивой до бесконечности глубиной и мощью, который в секунду мог весь психосклад человека отсветить, взорвать, размести, сложить по новому, начинить новым внезапным смыслом — этот взгляд вдруг заперся в себе, отсёк свои глубины, задёрнулся плёнкой вежливой скуки. Я понял, что Мик Григорьич рассердился, разумеется, из-за моих глупых слов. Я попытался исправить ошибку: клин — клином, глупость — ещё большей глупостью.

— Наверное, мы не самые лучшие ваши ученики. Раз мы не смогли понять ещё двадцать лет назад, где наше место. Может быть, тогда в Зге всё было бы по-другому. У нас был выбор, и мы выбрали самый примитивный путь. Самый дешёвый. И самый непригодный для нас.

— Мы всё эти годы жили ожиданием, — добавила Вела, — Чего ждали? Надо было действовать. Из-за нашего бездействия всё и произошло.

Видимо, эти наши разглагольствования были настолько ахинейны, что даже сердиться на них всерьёз было нельзя. Разметчик усмехнулся, в удивленьи покачал головой.

— Что вы молчите, Мик Григорьич, — обиженно пробормотал я, — Хоть поругайте нас. Может, легче станет.

Разметчик снял с себя свою серую куртку, протянул Веле. Куртка предназначалась Лёнчику, которого сморил сон. Вела достала из сумки маленький шерстяной плед, раскатала его на траве, уложила Лёнчика, накрыла сверху курткой.

— Часик поспит, — рассудил Мик Григорьич, — И будет, как огурчик. Он у тебя молодец.

— Да, — гордо сказала Вела.

— Так вот, насчёт выбора. Выбор действительно был у многих згинцев. Был и у сподобных. Уехать или остаться. Почти все уехали. И, как оказалось, правильно сделали.

— Правильно!? — изумился я.

— Но вы, уважаемые, не обольщайтесь. Для самобичеванья у вас нет повода. Как бы вам не нравилось это занятие. У вас выбора не было. Ни малейшего.

— То есть? — не поняла Вела.

— А то и есть. Вы уехали из Зги, потому что я вас отправил оттуда. И сопротивляться этому, друзья мои, вы никак не могли, уж извините.

— Вы? Отправили? Почему? — опешил я.

— Именно потому, что вы — лучшие. Вы. Трое. Сподобнейшие. Я не хотел, чтобы вы попали в… коллапс так кто-то это назвал, хотя это неточное названье — в пик антиморформа, в эту вакханалию и превратились в какой-нибудь энергоидиотизм, наподобие ваше-го знакомца «господина Дафта» с его милым «конгломератом». Вы должны были сохранить свою, так сказать, боеспособность. Вы её сохранили. И проявили в деле.

— Боже мой! — сокрушилась Вела, — То, что мы сделали… Это ужасно! Это бессмысленно.

— Минуточку, — подозрительно нахмурился я, — Всё, что происходило, произошло. Всё это не было случайным? Вы знали? Неужели не могло… по другому?!

— Могло. И сможет. И будет. Не с вами. Не со мной.

— Да? И не на Земле, конечно, — склочно продолжил я, — И не с земным человечеством…

— С земным, отчего же. Когда-нибудь ещё.

— Когда-нибудь? Годков эдак через десяток тысяч, да? К тому времени от земного человечества, может быть, и помина не останется.

— Не капризничайте, — миролюбиво усмехнулся Мик Григорьич, — Вы всё прекрасно поняли. Не хотите сделать последний шаг. Признаться себе.

— Не хотим, — с болью прошептала Вела, — Конечно, не хотим. А Вы? Хотите? Вам, Мик Григорьич… Вам, человеку, згинцу, какого мы знаем и любим, что бы вы не говорили о себе, о своём истинном происхождении… Вам легко признаться? Согласиться с этим. С неизбежностью этого.

— Неизбежность? Что ж… Неизбежность и есть. Суровая правда. И мне — человеческое не чуждо. И я опечален. Но не удивлён.

— И теперь что же, Мик Григорьич? — в волненьи спросил я, — Дальше что? Когда мы признаем, что миссия морформа на Земле потерпела крах, по нашей, по человеческой вине. И что иначе и быть не могло. И что это приговор на века…