Имажинали (сборник) (ЛП) - Таннер Рашель

Живая.

Кван поднялся со всей живостью, какую позволяли его возраст и полнота. Из полуоткрытого рта существа вырвался жалобный звук.

— Ткань, — бросил он. — Нужно заткнуть ей рот. Быстро.

Из круга выступили две женщины, и вручили ему платки, которыми укрывались от жары. Длиннющие пальцы пленницы вытянулись, ногти захрустели по булыжникам площади.

— Она просыпается! — закричал Кван. — Мне нужны сильные мужчины, чтобы не дать ей сопротивляться!

К сети собрались шестеро молодых людей, жаждущие продемонстрировать свою бравость, и в то же время побаивающиеся.

— Не смотрите ей в глаза, — посоветовал бард. — Пусть двое из вас заведут ей руки за спину и свяжут. Двое других пусть держат ее за хвост. Последние двое позаботятся о том, чтобы завязать ей тканью рот. Готовы?

Шестеро добровольцев поделили задачи. Бормотание сирены все усиливалось, становилось ниже, давило.

— Быстро.

Когда двое мужчин сквозь сетку схватили ее за руки, она брыкнулась. Ее хвост взметнулся с удивительной силой, натянув сеть и заставив двух других, пытавшихся его обездвижить, откатиться по булыжникам. Ее песня перемежалась гневным хрипом.

— Оглушить ее! — крикнул Кван.

Из толпы в свою очередь выбрался и подскочил к ней Инож, кузнец, поднял кувалду и изо всей силы обрушил ее на череп русалки. Она испустила ужасающий вопль, прежде чем безжизненно рухнуть на землю.

Кван осмотрел рану существа.

— Ты немного переборщил, Инож, — заключил бард, выпрямляясь. — Я не уверен, что она выживет.

— Она собиралась всех нас зачаровать, — возразил кузнец. — У меня такое впечатление, что у нее череп твердый как камень.

— Даже камень раскололся бы от силы твоего удара. Но ты прав, главным было прервать ее песню.

— Что вы с ней собираетесь делать, мэтр?

В голове Квана родилась слегка сумасшедшая мысль, которую он поначалу отогнал, но она в конце концов там утвердилась.

— Вытащите ее из сети, свяжите и доставьте ко мне домой. У меня там наверху железная клетка, запрем ее над небольшим бассейном — во дворе у моего дома. Я сообщу Юону, когда он вернется.

Шестеро мужчин высвободили русалку, связали ее, сунули ей в рот кляп и подвесили на срубленной ветви, чтобы отнести в дом барда; за ними увязалась стайка визжащих детей, которых носильщики разогнали громкими окриками. Они уложили ее на краю небольшого резервуара, наполненного мутной желтоватой водой, затем подняли тяжелую и широкую ржавую клетку, в которой когда-то запирали на площади осужденных, и накрыли ей существо сверху так, что от края водоема до решетки оставалось шага три.

— Какой в этом смысл, мэтр Кван? — спросил кто-то, утирая лоб. — Она мертва.

— Ее точно так же посчитали мертвой час назад, — ответил бард. — Идите по домам. Кто-нибудь, сходите к Брефу и принесите мне комплект струн для моей лютни.

Один из парней поклонился.

— Я об этом позабочусь, мэтр.

Оставшись один, Кван сходил зачерпнуть ведро питьевой воды из колодца и окатил русалку через прутья клетки. Он повторил операцию четыре раза, пока полностью не ополоснул ее от водорослей и следов слизи. Она по-прежнему не реагировала, но ее кожа, кажется, постепенно меняла цвет с тускло-серого на темно-зеленый. Чешуйки на ее хвосте отбрасывали в сумрак жемчужные искорки. Связанные за спиной руки впились в позвоночник, отчего расправились потрескавшиеся груди с чешуйчатыми ареолами. Полупрозрачные наросты вокруг ее головы налились подступающей тьмой.

Разглядывающий существо Кван испытывал чувство очарования, смешанное с отвращением и страхом. У него, ни разу не выходившего в плавание, не случалось возможности встретиться с кем-либо из жителей океана. Ему приходилось довольствоваться свидетельствами рыбаков и путешественников, а поскольку последние склонны были приукрашивать свои повествования, он не придавал им большого значения. Одни описывали сирен как красавиц, таких же завораживающих, как и их песни, другие — как чудовищ длиной в двадцать шагов, способных одним ударом своей челюсти или хвоста разнести на части корабль. Реальность, как всегда, оказалась более обыденной: существо, лежащее на краю бассейна, не обладало ни человеческой красотой, ни гигантскими статями семейства китовых.

Наблюдения Квана прервал человек, принесший ему новые струны для лютни, и бард понял, что потерял всякое чувство времени. Судя по сиянию звезд, уже давно наступила ночь.

— С вами все в порядке, мэтр?

Кван понял по озабоченному взгляду собеседника, что присутствие сирены продолжает смущать и тревожить горожан.

— Она не приходила в сознание.

— Говорят, появление русалки — к несчастью…

— Успокойся: через три дня мы будем праздновать летнее солнцестояние, и моя песня прогонит все беды от нашей общины.

Тот усомнился, судя по его уклончивому взгляду. Кван раздраженно отмахнулся от него, а затем вернулся к клетке, окруженной тьмой. Биение сердца русалки участилось; ее хвост частично погрузился в воду и тихо шевелился. Кувалда кузнеца не прикончила ее. Бард к тому же заметил, что она натягивала свои путы, пытаясь освободить руки, но узлы на веревках не подавались. Он долго молча смотрел на ее старания; а потом, когда она безвольно обмякла, истощенная собственными усилиями, прислушивался к малейшему звуку, малейшему знаку, малейшему проявлению разума.

— Откроешь ли ты мне секрет своей песни? — громко спросил он.

Русалка осталась неподвижна. Не улавливая ничего, кроме шепота ветра, он заключил, что животная часть существа доминирует над его человеческой частью.

— Жаль, что мы не можем понять друг друга…

Не зная, что с ней делать, он поразмыслил, не передать ли ее Юону и решил, дожидаясь возвращения друида, вернуться к своей оде.

Перечитав свои стихи при свете висящей лампы, он был поражен их посредственностью: слова следовали друг за другом без малейшей плавности, без всяких признаков силы, точно обломки дома, что разбросал шторм. Он сменил струны на лютне и попытался ее настроить. Скрипучие звуки инструмента привели его в ужас. Чувствуя себя утомленным, покинутым музами и богами, он встал за конторку, окунул перо в чернильницу и принялся поджидать прилива творческой лихорадки, которая в юности не давала ему спать ночи напролет, приводя почти что в транс. Сейчас его тело и душа остались холодны, словно обветшавшие, обезлюдевшие, мрачные дома.

В ночной тишине возник мелодичный гудящий звук, он перебил далекий рокот волн и позвал Квана наружу. Черное небо усеивали звезды, они залили серебром низкие стены и плиты двора. Ему почудилось, что пару из них занесло на землю, прежде чем он понял, что звезды сияют внутри железной клетки. На него смотрели сверкающие глаза русалки. Сила ее взгляда давила. Его беспокойство крайне возросло, когда он осознал, что ей удалось разорвать свои путы и развязать кляп. Ее кожа, чешуя, нити по обеим сторонам головы струились и переливались. То самое гудение вырывалось из ее полураскрытого рта.

Кван закрыл уши ладонями, но, хоть он и зажимал их изо всех сил, песня продолжала пульсировать внутри него, вызывая бегающие по коже мурашки. Руки защищали слабо, он отступил на несколько шагов назад, споткнулся о камень, рухнул на бок, едва успел предплечьем смягчить падение, встал, побежал, чтобы укрыться в доме, надеясь, что каменные стены окажутся достаточной толщины, чтобы заглушить песню сирены, которая все набирала силу. Бард не чувствовал болезненных ощущений; напротив, пришел мягкий жар, который разливался по его венам, струился по мускулам и внутренностям. Его это не утешило: моряки заверяли, что завораживание всегда начинается с приятных ощущений. Он укрылся в своей комнате, съежился клубком, опустив голову на скрещенные руки, и долго оставался в этой позе, дрожа и борясь изо всех сил с колдовским звуком.

Он понемногу сообразил, что его самочувствие не ухудшилось, и даже улучшается, что его не обуревает непреодолимое желание побежать к обрыву и броситься в океан. Он опустил руки. Новые, трепетные соки струились в его венах, возвращая его на годы назад, к той благословенной поре, когда пыл юности перетекает в мудрость зрелости. Сопротивление ничего не давало, ему следовало позволить красоте и силе песни проникнуть внутрь себя. Нахлынули бурным потоком воспоминания, принося картины его детства, похороненные в забвении. Перед ним с ошеломительной ясностью предстало лицо матери. Ему было всего пять лет, когда ее горло пронзила выпущенная пиратом стрела. Вытянувшись на песке, сотрясаясь в спазмах, она пыталась сказать ему какие-то слова перед смертью, но из нее исходили только потоки багровой слюны. Он снова стоял рядом с ней, пока на берегу бушевала битва, крики раненых заглушали тяжелое дыхание мужчин и лязг оружия, морской бриз разносил запахи соли, крови и пота, рыбацкие лодки крутились вокруг пиратского корабля, как мухи вокруг падали. Кван снова почувствовал жар на своей голой груди, царапающие песчинки под веками, жжение слез на щеках. Он увидел снова себя, спустя годы, на том же пляже с другой женщиной, Ольбан, которая позже стала его женой. Заходящее солнце окрашивало волнистую поверхность океана и усыпанный водорослями пляж в пурпурный цвет. Ольбан улыбалась. Ее ясные глаза то и дело скрывались под светлыми волосами, которые развевал бриз. Контраст между охрой песка и молочной белизной ее кожи раздувал желание ее возлюбленного, как ветер угли. Ольбан, которая умерла, не успев подарить ему желанных детей, когда ей перерезал горло отвергнутый воздыхатель. Ольбан, которая не оставила места никому иному ни в его сердце, ни в его доме.