Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старик Гордеев лишних слов не любил и, чтобы не ввязываться в бесконечные лясы о том о сем и обо всем на свете, в плетении кружева которых Марья считалась великой искусницей, объявил прямо с порога:
– Как уговорено, коня привел – огород пахать. Успевай, пока ведро...
– Кормилец ты мой! – встрепенулась Марья. – Надо пахать, надо. А может, еще до завтра повременим? Слыхал – внучок ко мне приехал и еще постояльцев два – начальство! Один шибко строгий – прежний переселенческий комендант Кандалинцев, ты его знать должон, а другой ученый Борис Петрович, не разобрала какой: не то этограф, не то топограф, но видать, что человек умный, наверное, землемер. Никита их до петухов от простуды брагой лечил, спят теперь. Когда подымутся – я их в баньку, а потом за стол. Никита наказывал от дому подольше никуда их не выпущать...
При упоминании о землемере Иван Гордеевич насупился, скривился и нервно задергал пшеничным усом. Не любить склонное к землемерству начальство у него имелись причины самые наисерьезнейшие, поскольку от взыскующих указаний и нововведений он настрадался как никто другой.
Тот самый ретивый уполномоченный, который урезал колхозникам личные усадьбы, к немалому своему удовлетворению, докопался-таки, что обширное семейство Гордеевых от самого основания колхоза состояло в нем всего лишь наполовину. Точнее – на женскую половину семьи, которая одна и сносила все колхозные повинности. Сам же глава семьи с сыновьями Петькой, Колькой, подростком Ванькой и сопливым Семкой в колхозных заботах принимать участия не желали, предпочитая «возить веревочку».
Неискушенному, вероятно, непонятен этот ныне забытый даже и в самом Приобье профессиональный термин. Однако в мою задачу не входит водить за нос доверчивого читателя, и я постараюсь веревочку поскорей до конца распутать.
Когда-то давно, в глухие времена буйных троек, лихих ямщиков и удалой езды, Ямская канцелярия для удобства проезжающих и скорейшего сообщения государевой почты понаставила по новому сибирскому тракту, что протянулся из Тобольска на Томск, аж до самого Иркутска, мимо Самарова и Сургута, по обскому льду, ямские станции через каждые двадцать верст. Населили их люди смелые и гордые, от веку кабалы не знавшие выходцы из Поморья, – ямщики. И понесли по неровному обскому льду мохнатые сибирские лошаденки ковровые сани от яма – к яму, от стана – к стану, по веревочке. Века и годы проносились мимо, менялись власти, полыхали войны и революции, но ямская веревочка нужна была всем и выжила до наших дней.
В нашем поселке ямщицкое реликтовое племя представляло семейство Гордеевых. Его глава Гордеич ремесло, полученное по наследству, ценил превыше других, непременно подчеркивая при случае, что находится на государственной службе и работает на почте за зарплату, а не за колхозные палочки в Чулковских ведомостях. Без помех дослужившись до пенсии, Гордей пристроил на свое место старших сыновей, а сам взялся мастерить для почтового ведомства сани и гнуть дуги, на которые имелась постоянная нехватка.
Так Гордеевы и жили, не то чтобы безбедно, а позажиточней многих соседей, по причинам, о которых умалчивать не стоит. Первое дело – покос. У почты он собственный, от колхоза независимый. На почтовых лошадок ямщики ставят сено сами, не забывая и о нуждах собственных коровушек. Старательные гордеевские ребята ежегодно умудрялись вручную накашивать столько, что и коням хватало, и коровки по весне не ревели. Кроме того, неприхотливые лошадки имели неукротимое стремление к произвольному размножению, чему Гордеич, заботам коего был поручен почтовый табун, старался всячески способствовать, по доброте своей устраивая почтовым кобылкам своевременные и тайные свидания с похотливым колхозным жеребцом. Видимо, свидания заканчивались ко всеобщему удовлетворению, поскольку в табуне под опекой Гордеича ходило чуть больше голов, чем значилось на балансе, что как-то не волновало остроглазое начальство, понимающее, между прочим, что численность величина переменная, более стремящаяся к сокращению и зависящая от многих неуправляемых факторов, кои бродят за табунами, с голоду щелкают зубами и воют по ночам.
От одной из тщательно засекреченных от правления встреч вороной кобылки Ласки и колхозного племенного Гиммлера образовался в табуне Гордеича неучтенный довесок, получивший имя Мурашка и особо любезный старику за унаследованный от матери игривый и добрый нрав. По прошествии времени Мурашка превратился в ладного меринка, доброго помощника в крестьянских делах. Старательный Мурашка неожиданно для себя нарушил до того незыблемую монополию колхоза на тягло и вызвал неудовольствие правления, в большинстве считавшего, что единственно оно, правление, имеет право решать, давать ли коня колхознику для вывозки дров, сена и прочих надобностей и какую за одолжение назначить плату. Из-за строгостей учета, на конюшне взять коня не всегда и не вдруг случается: то начальства нет, то сбруи исправной, то все кони в разгоне, то конюх пьян и конюховка на замке. Вот и идут к Гордееву, как к единственной надежде, вдовы и старушонки, которым самим ни запрячь, ни погрузить. Отказа они не знают, но мзду Гордеич берет: коня в день работы наниматели должны кормить. В загрузке коня работой Гордеич видит свою пользу. По его рассуждениям, без дела что человек, что лошадь дуреют, жиреют и старятся. Чтобы не терял конь резвости, надо его кормить и нагружать, а где сыскать летом работу почтовому коню, когда и колхозные без дела по сорам ходят?
Своей почтовой службой и лошадиной философией, возбуждавшей у колхозников разные труднообъяснимые вопросы, Гордеев вызывал у правления стойкое раздражение и неосознанное желание когда-нибудь «прищучить».
После сказанного пора нам снова вернуться к тому злопамятному уполномоченному. Видать, шибко ему хотелось служебное рвение показать, а может, попался из тех, что лишь накануне из грязи в князи выбрались и стараются свое прилежание и послушание директиве погромче обнаружить и одобрение
