Русский Египет - Владимир Беляков

— Стало быть, арабского вы так и не выучили?

— Разговаривать умею, а читать и писать — нет.

— Татьяна Николаевна, а в повседневной жизни каким языком вы обычно пользуетесь?

— Чаще всего французским, иногда английским. К сожалению, после того как три года назад умерла мама, мой русский кончился. По-русски я теперь говорю только со своей собакой. Но зато говорю очень много. Мне приятно просто говорить по-русски. Знаете, моя лучшая подруга детства, Зоя Бобылева, она вышла замуж за русского по фамилии Иванов и уехала с ним в Париж, написала мне как-то такую, очень правильную, по-моему, вещь: «Таня, мы должны держаться друг друга, мы ведь подруги, однолетки, мы друг другу — корни». Никто из моих друзей-иностранцев не понимает меня так, как Зоя. Может, у нас, русских, душа какая-то другая? Так вот, теперь единственный, кто знает обо мне все, — это моя собака. И я ее обожаю.

— А какой она породы?

— Обычная дворняжка. Я подобрала ее на улице двенадцать лет назад. Отняла у мальчишек-арабчат, которые ее гоняли. Вы ведь знаете, египтяне не любят собак. Шел дождь, она была вся в грязи, такая несчастная. Я взяла ее домой, отмыла. И, знаете, получилась даже очень симпатичная собачка. С белыми лохмушками, как у пуделя.

— Словом, она — ваш лучший друг?

— Да. Я никогда не хотела иметь детей. В нашем мире, в нашем положении эмигрантов не было никакой уверенности в том, что мои дети вырастут счастливыми. А без этого рожать их не имело смысла. Мои мужья это понимали. Первый был грек, нынешний — итальянец. Гражданство я приняла итальянское.

— Нет ли у вас, Татьяна Николаевна, каких-либо родственников на родине?

— Была тетя, ее тоже звали Татьяна. О, это целая история. Во время Гражданской войны семья мамы жила в небольшом городке. Однажды ее сестра пошла в гости к подруге. В это время в город ворвались красные. Мама с родителями бежала, а тетя осталась. Сначала они переписывались, а в 1922 году сестра попросила маму больше не писать, потому что это может ей навредить. И целых полвека мы не знали, где она и что с ней. А потом она нашла нас сама через Международный Красный Крест. В то время тетя Таня жила в Одессе, одна. Она хотела приехать к нам в гости, но ей не разрешили. Сказали, раз одинокая и никто не может поручиться за то, что она вернется, нельзя. Я ходила к консулу, в посольство — ничего не вышло.

— Да уж, глупостей мы в свое время наделали немало, вроде этого правила с выездом!

Татьяна Николаевна не реагирует на невольно вырвавшуюся у меня горькую реплику.

— Потом хотели поехать в Одессу мама с папой. Им разрешили, но при условии, что они вернутся в Союз насовсем. Но они не хотели возвращаться насовсем. Они хотели только съездить в гости. Мама мечтала встретиться с сестрой спустя столько лет! Но они так и не увиделись.

— Да-а…

— Все, что удалось нам сделать для тети Тани, — так это посылать изредка подарки, теплые вещи. Но и это было трудно. Тетя Таня прожила очень несчастливую жизнь. Она похоронила четырех мужей… Детей у нее не было. Под старость осталась одна с пенсией в 40 рублей… Она тоже, как и мама, уже умерла.

Помолчали.

— Владимир Владимирович, вы хорошо знаете Ленинград? — спрашивает вдруг мадам Монти.

— Примерно как Александрию — больше по центру. А что такое?

— У меня есть одна фотография, — Татьяна Николаевна листает альбом, — там на обороте маминой рукой написано, что справа — дом, где одно время жила ее семья.

Увидев дореволюционный снимок, я облегченно вздыхаю. На нем — Дворцовая площадь. Дом справа — бывшее здание Генерального штаба.

— Да это же главная площадь города! Ее всякий знает. Слева — Эрмитаж, бывший Зимний дворец.

— Значит, если я соберусь в Ленинград, то смогу увидеть этот дом?

— Конечно, он цел и невредим!

Мне кажется, что серо-зеленые глаза мадам Монти сверкнули радостью. Я снова перехватываю у нее инициативу разговора.

— Татьяна Николаевна, а часто вы бываете в Каире?

— Сейчас совсем не езжу, а в юности ездила часто. Некоторые обитатели нашей виллы со временем перебрались в Каир, и я очень любила у них гостить.

— Не знали ли кого из тамошних русских эмигрантов? Например, Олега Волкова?

— Олега Волкова, последнего председателя русского землячества в Каире, я хорошо знала. Он нередко бывал у нас дома. Волков занимался тем, что помогал русским в Каире. А моя мама делала то же самое в Александрии.

— А семью профессора Лукьянова знали? Он был видный историк!

— Нет, с ним я не встречалась.

— Тогда, может быть, были знакомы с профессором Викентьевым?

— С его сыном, Жоржем, я училась в школе. Мы дружили втроем: Саша Федяев, Жорж Викентьев и я. Жили мы у моря и после школы часто ходили купаться вместе, а потом мама кормила нас всех обедом. Жорж был какой-то не такой, как другие мальчики. Он уехал учиться в Париж, и потом я потеряла его из виду.

— Татьяна Николаевна, а где похоронены наши соотечественники?

— На греческом православном кладбище, в Шетби. Хотите съездить туда?

— Конечно!

Шетби — целый комплекс кладбищ разных христианских конфессий недалеко от центра города. На нескольких из них я уже бывал. На английском военном кладбище увидел двенадцать русских могил, все 1920 года. Наверное, там похоронены обитатели лагеря в Сиди Бишре. Еще несколько могил, уже гражданских, нашел на двух греческих кладбищах. Но на том, куда привезла меня мадам Монти, бывать не приходилось.

В левом углу кладбища сооружен склеп. Над ним — часовня. Дальняя ее стена занята тремя белыми мраморными досками. На них выбиты более ста имен. Здесь и Василий Голенищев-Кутузов — отец Долли, и Дмитрий Фламбуриани, автор книжки о русских эмигрантах в Египте, и мадам Петухова… «На чужбине усопшим — вечная память» — гласит надпись на часовне.

— В склепе хоронили тех, чья семья не могла себе позволить сделать им отдельную могилу, — поясняет Татьяна Николаевна.

Мы идем дальше по кладбищу.

— А вот здесь лежат люди побогаче, — говорит она, показывая на надгробья с русскими именами. — Смотрите, их не так уж и много, человек двадцать.

Все точно так, как на греческом православном кладбище в Старом Каире. Там тоже есть «русский склеп», где похоронены около 170 наших соотечественников, часовня над ним, да еще десятка три отдельных могил.

— Вот и папа с мамой.

Мы останавливаемся возле могилы супругов Сериковых.

— Эх, надо было цветов принести! — с сожалением в голосе бросаю я, сетуя в душе на свою недогадливость.

Татьяна Николаевна резко оборачивается.

— Нет, я никогда не привожу на кладбище цветы, — отвечает она, и в голосе ее мне чудится какой-то жесткий оттенок. — Не надо обрекать на преждевременную гибель хотя бы растения.