Во что бы то ни стало - Анастасия Перфильева

С каждым словом паренька в зале становилось тише, напряженнее.

— Наша советская молодежь — это не те, кто шляется по пивным и выламывает ноги в чарльстоне, не зная, чем себя занять. Видимо, их-то и имел в виду предыдущий оратор… Но он ни слова не сказал о той молодежи, которая строит далекий Турксиб, закладывает Магнитку, возводит тракторный завод! Разве революционная романтика кончилась вместе с гражданской войной и нашей молодежи досталась обыденщина мелких дел? А Днепрогэс? А борьба с кулачеством? Разве это не революционная романтика? Это тот же фронт! И в первых его рядах — лучшие представители нашей молодежи!..

Паренек дал утихнуть неистовой волне аплодисментов.

— Товарищи! Борьба с прошлым продолжается везде и всюду. В быту, в сознании, на стройках и на полях нашей великой страны. Борьба за новую, прекрасную жизнь, за нового, красивого человека…

После перерыва, во время которого Дина бесцеремонно разглядывала всех, а Лена купила в буфете шоколадку, от половины которой Дина презрительно отказалась, появились поэты.

Первым на эстраду стремительно вышел красавец с великолепными, вразлет, бровями и бархатным, как у актера, голосом (зал стих в упоении) прочел:

   …Любовь?Остановимся, товарищи, на этом.Любовь — это, видите ли, дождь лучевой!Он высмуглит сердце огнем и светом,Потом остановится, и нет ничего…

Бархатный голос потопил восторженный взрыв.

Второй поэт был маленький, юркий, с копной черных нечесаных волос. В стихах он сокрушался о том, что поздно родился, не мог штурмовать Зимний дворец, рубиться с белогвардейцами рядом с Буденным… Он завидовал прошлому отцов… Его сменил поэт совсем молодой, в развевающемся клетчатом шарфе на шее.

— Я, как видите, не старик! — задорно объявил он. — Но не жалею, что опоздал родиться. Вздыхать и сожалеть о прошлом — дело бесполезное. А интересного и сейчас хватает, и тем для стихов — вагон.

В зале засмеялись:

— Ближе к делу!

И он прочел стихи простые и горячие, о том, как ядрено пахнет весенняя земля, когда вся деревня выходит на работу, а неистовые жаворонки в небе заглушают стук трактора!

— Динка, знаешь, он чем-то на Алешку похож, — решила Лена.

— П-пожалуй.

Потом на эстраде появился солидный мужчина в модном костюме.

— Молодежь — это будущее! — пророкотал он. — Она сбросила обветшалые формы старого мира, писать о ней и для нее надо новыми словами и образами! — И прочел что-то звучное, но совершенно непонятное, на каком-то заумном языке.

Лене стало смешно и весело.

Следующий поэт, бледный юноша со впалыми щеками, прокричал рифмованные строчки про то, что луна, соловьи, розы и мещанская любовь устарели. Все это надо заменить машинами! Ему тоже хлопали, но больше смеялись.

А потом поэты полезли на эстраду уже прямо из зала. Поднялся невообразимый шум. Кругом свистели, орали, топали… Лена, перегнувшись, кричала в восторге вместе со всеми:

— Еще, давай еще!

Или:

— Долой, хватит!

— Вот бешеная тихоня!.. — шипела Дина. — Сиди смирно. Еще не то было бы, если он выступил…

— Кто? Кто — он?

— Ма-я-ковский!

Но тут от кулис быстренько отскочил сухопарый распорядитель, выключил свет. И возбужденная, гудящая толпа повалила к выходу.

— Ты же ничего не знаешь! — говорила Дина уже на улице, рубя кулаком воздух и шагая крупно, не разбирая дороги. — Ты же прокисла в этом своем медвежьем углу с креслами…

— Я не прокисла!

— Ты же понятия не имеешь, например, что Максим Горький написал недавно потрясающую статью против пошлости.

— Против пошлости?

— Или что самолет «Страна Советов» готовится к грандиозному перелету Москва — Нью-Йорк — Москва, а ледокол «Красин» уже… Что, имеешь хоть какое-нибудь представление?

— Вот и имею! В газете было!

— Ты же не читаешь никаких общественно-политических журналов!

— Не читаю, — согласилась Лена, прыгая через лужу.

— Ручаюсь, даже не слышала об открытии грандиозной фабрики-кухни для раскрепощения женщин.

— Нет, слышала! — перебила Лена. — Динка, но ты мне скажешь наконец, что же такое было с Алешей? И я тебе кое-что расскажу…

— Если про твоего важного дядьку, что его вытурили с работы, так я и слушать не желаю. И не разевай от удивления рот, ты похожа на рыбу. Нам все прекрасно известно от Васьки, а ему — от Найле.

— Нет, я хотела и про другое, не только про это. — Голос у Лены зазвенел.

— Алешка, между прочим, вовсе не желает тебя видеть! — ревниво и заносчиво заявила Дина. — У меня создалось впечатление, он на тебя сильно обижен.

— Обижен? Не желает? — У Лены тоже заносчиво вздернулась верхняя губа. — В таком случае… Динка, Динка, мне так много надо рассказать тебе!..

— Может быть, опять про этого твоего инженерчика?

— И про него тоже. Понимаешь, мы с ним один раз ходили… Там все, все было очень странно! Но, по-моему, Всеволод не такой… Он говорит…

А неугомонная даже в поздние часы Москва гнала перед ними и за ними людские голоса, дальние заводские гудки, автомобильные сирены и шелест мокрого снега под ногами прохожих.

Зима наконец пришла, и снег лег прочно.

Несмотря на запрещение Ольги Веньяминовны, Лена решила пойти на Остоженку. Мучали Динкины слова, что Алеша чем-то обижен. Да и у Стахеевых стало невтерпеж…

Лена шла по малолюдной Остоженке, с удовольствием притаптывая ногами хрустящий ледок. Был ясный морозный вечер, с прозрачным воздухом, темно-синим беззвездным небом, на котором причудливо громоздились черные дома с освещенными вразнобой Окнами. Вот и здание рабфака… По широким ступеням подъезда в кожаных, как у Дины, куртках, в тулупах с гвалтом и хохотом спускались и взбегали рабфаковцы.

Лена вошла в переулок, тоже взбежала по лестнице. Прошла огромный, заваленный корытами и хламом коридор, стукнула в дверь. В комнате у стола за стопкой тетрадей сидела Марья Антоновна и, улыбаясь, смотрела на карандаш, которым поправляла ошибки.

— Здравствуйте, Марья Антоновна! Можно?

— А, это ты? Входи, входи… Как живешь, Лена?

— Помните, вы тогда сказали: если будет трудно, приходи. Мне не трудно, я не потому. Просто захотелось… — Лене отчего-то было приятно сказать это.

— Вот и хорошо! Я рада тебе. Раздевайся, садись.

— А нянечки… то есть Дарьи Кузьминишны, нету?

— Мама, то есть нянечка, скоро придет! — рассмеялась Марья Антоновна. — Чудесная сегодня погода, правда? Мама и решила прогуляться.

Это было необычно, раньше в детдоме она всегда называла ее Дарья Кузьминишна… Лена сняла и повесила на дверь шубку — комната была малюсенькая, не повернуться, — присела на стул. Шумно вздохнув, спросила:

— А правда, что Алеша теперь живет с вами?

— С Андреем Николаевичем и с нами, ты хочешь сказать? Правда. Он учится в вечерней смене нашего рабфака, без отрыва от станка. Давай-ка попьем вместе чаю!

Сдвинув тетрадки, Марья Антоновна поставила на стол чашки, сняла чайник (он кипел тут же на керосинке), налила Лене первой.

— Твой дядя все еще нигде не работает?

— А… вы знаете? Все?

— Ну, не все, но кое-что. От Васи. Ты же мне ничего не рассказывала о своих родственниках!.. — Она помолчала, ожидая ответа, но Лена только опустила голову. — Скажи, ты часто видишься с Диной?

— Нет. Редко все-таки.

— Это жаль. А больше ни с кем из наших девочек? Да, я тоже о многих ничего не знаю. Но верю, они не забыли нас. Послушай, а ты ведь стала красивая!

Лена порозовела от удовольствия.

— По старому времени сказали бы: совсем невеста.

Лена подумала, подумала и спросила:

— Марья Антоновна, а вы когда-нибудь были… вот вы сказали… невестой?

Откинув гладко зачесанную голову и блестя ровными зубами — лицо у нее неузнаваемо похорошело, — Марья Антоновна рассмеялась так заразительно, что Лена заулыбалась.

— Значит, ты все же допускаешь, что и я когда-то была молодой? — вытирая проступившие слезы, спросила она.

— Конечно, допускаю. — Лене стало очень приятно, что у них такой неожиданный разговор. — Конечно!

— Да. У меня был жених. Он погиб в восемнадцатом году на Урале. Там шла гражданская война… — Марья Антоновна задумалась, печально и ясно глядя перед собой.

— Вы очень… любили его? — Лена спрашивала осторожно, стараясь не сделать больно.

— Очень. Это был замечательный человек, Лена. Когда-нибудь я расскажу тебе о нем.

— И вы не забывали его? Никогда?

— Никогда. Я бы не могла забыть, даже если б хотела. В жизни трудное и тяжелое забывается гораздо легче. А прекрасное остается навсегда. Так уж, в общем, устроены люди.

Что-то страшно знакомое прозвучало вдруг в последней фразе. Да, «в общем»!.. Не у Марьи ли Антоновны перенял Алеша это слово?