Компромат на Ватикан - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь я думаю: для кого были приуготовлены венки? Для невинных… свидетелей убийства? Ведь юноша, пронзенный стрелами, умирает. Я не могу вспомнить его лица, а когда напрягаю память, вижу себя, словно в зеркале».
Да, я помнил эту картину. Она и в самом деле прекрасна. Однако почему, думая о ней сейчас, я вижу другие фигуры? Вместо прекрасной девушки – носатую, желтолицую папессу Иоанну. У епископа в золотой ризе чеканный лик отца Филиппо. Старик – вовсе не старик, а надменный и жестокий Джироламо, так схожий с тициановским портретом Ипполита Риминальди. Благочестивые монахи сплетались один с другим в непотребном действе. А юноша, пронзенный стрелами… да, у него и впрямь было лицо Серджио. Лицо Серджио и глаза Антонеллы.
«…одному могу довериться и тебе одному поручить ту, которая стала супругой моей пред Богом, не успев назваться таковой пред людьми. Горько раскаиваюсь, что позволил себе воспользоваться… такова, знать, судьба. Если бы я решился вручить ее твоему попечению, я умер бы счастливым. Как же странно, что ты, пришелец из далекой северной страны, человек, коего я знал всего два каких-то месяца, стал мне ближе, вернее и надежнее отца и брата… всем несет позор и гибель! Прощай!»
И в то мгновение, когда я записал в дневник это последнее слово погибшего друга, я услышал испуганный женский крик.
Продолжение записи от 30 января
Это был голос Теодолинды, полный невыразимого ужаса. Я метнулся вон из кухни, однако, повинуясь какой-то необъяснимой силе, предчувствию какому-то, вернулся, схватил со стола свою тетрадь и сунул ее за массивный дубовый поставец с посудой. А потом смешал на столе аккуратно разложенные окровавленные обрывки, часть смел на пол – и ринулся на крик.
Перепуганная служаночка попалась мне чуть ли не под ноги. Она бежала, вытаращив перепуганные глазки, бестолково всплескивая руками.
– Что случилось?
– Синьор! – выдохнула она. – О Мадонна! Синьорина… синьора… там…
Я не слушал. Что-то случилось с Антонеллой!
Пролетел через гостиную в первом этаже, взлетел на второй. Комнаты, как-то слишком много комнат!
Отчаянный крик повторился. Я бросился на голос.
Я очутился в просторной комнате, в которой, несмотря на бушующее за окном солнце, царил полумрак. Окна были плотно завешены, и я чуть не упал, споткнувшись о тело какого-то худого, седоватого человека. Он лежал на пороге в такой изломанной позе, что я сразу понял: он или без сознания, или мертв. Да ведь это заботливый синьор dottore! Что с ним? И кто кричал?
Я обеспокоенно оглянулся. Посреди комнаты на коленях стояла какая-то женщина и ломала руки. Я не сразу узнал Теодолинду, так искажено было ее лицо. Плача навзрыд, она смотрела на кровать, стоящую в алькове.
Высокий человек за волосы тащил с кровати женщину в белом ночном одеянии и кричал:
– Говорите! Ну! Отвечайте!
Женщина молчала, не сопротивлялась. Тело ее покорно влачилось с кровати, глаза были закрыты.
Потом, вспоминая эту кошмарную картину, я удивлялся: как стремительно бегут мысли наши. Сколь много успеваем передумать мы в одно мгновение ока, в одно стремительное движение руки! Я успел узнать в поверженном, лежащем у порога, dottore, который, видимо, попытался противиться незнакомцу; успел пожалеть Теодолинду, ужаснуться жесткости этого человека и даже удивиться: «Разве сей безумец не видит, что женщина, у которой он требует ответа, без памяти?»
Но все эти мелочи вымелись из моего сознания, как несомая ветром шелуха, в то самое мгновение, как я узнал Джироламо. А женщиной, чьи длинные черные распущенные волосы он безжалостно намотал на руку, была Антонелла.
Я бросился вперед, чтобы убить его на месте, стереть с лица земли, – и вдруг замер, словно натолкнулся на стеклянную стену. У меня тотчас начал расплываться перед глазами окружающий мир, словно это стекло было мутным, пыльным. По одну сторону стены остались я, Теодолинда, доктор. По другую были только двое – Антонелла, бессильно откинувшая голову, и Джироламо, который держал в правой руке стилет и прижимал к напряженному горлу девушки.
Чуть ниже левого уха. Как раз там, где трепетала жизнь в голубой жилке.
Как раз в том месте, где было перерезано горло Серджио!
Чудилось, долго, бесконечно долго смотрел я на узкое, тонкое темное лезвие, на причудливый завиток рукояти, опоясавший стиснувшие его пальцы, защищая их, и вдруг узнал этот стилет, виденный мною только один раз в жизни.
Именно его поднял я с мостовой там, где мы с Серджио некогда отбивались от шайки ночных разбойников.
И в сей миг я вдруг осознал, что именно этот стилет прервал жизнь моего друга. Возможно, его сжимала та же самая рука… А теперь стилет хочет потребовать себе новую жертву. И, судя по выражению лица Джироламо, допусти я сейчас одно неосторожное движение – и…
– Отпусти ее, – молвил кто-то хриплым, сдавленным голосом, и потребовалось какое-то время, чтобы я смог осознать: это говорю я, это зазвучал мой голос. – Отпусти…
– А, это ты, porco russo[21], – выдохнул Джироламо. – Так и знал, так и чувствовал, что за всем этим стоишь ты. Где остальные бумаги?
Не было нужды притворяться: наша взаимная ненависть сильнее, чем дружба и любовь, открывала нам сердца друг друга, помогала слышать недосказанное и читать между строк. Я уже знал заранее, что прежде, чем прийти сюда, он выведал у бедняжки консолатриче, кто рылся в бумагах Серджио; а потом побывал у меня дома и обыскал там все, что только мог, воспользовавшись отсутствием моим и Сальваторе Андреича. Я знал также, что не найду больше ни следа того, первого письма, которое читал вчера, и благословлял себя за то, что, уходя из дому, взял с собой дневник, а убегая из кухни на крик Теодолинды, спрятал его. Эта склонность к предчувствиям, это звериное чутье прежде были мне несвойственны, я всегда был на диво беспечен и доверчив, но ведь не зря же говорят: «С волками жить – по-волчьи выть!»
– Они лежат на кухне. Можешь пойти и взять их.
– Нет, я не так глуп, чтобы повернуться к тебе спиной! Пойдешь со мной. Посторонись и не вздумай наброситься на меня. Лучше не бери греха на душу! Одно движение – и я прирежу ее. Помни: ее жизнь в твоих руках.
Он подхватил на руки Антонеллу и сделал мне знак идти. Пошел рядом, неся ее легко, как перышко, и косясь на меня не то остерегающе, не то насмешливо. Он не сомневался, что я и пальцем не осмелюсь шевельнуть, чтобы не подвергнуть Антонеллу риску! Наверняка он знал, как дорога она мне, если морочил Серджио голову всякими обо мне слухами…
Джироламо вышел из комнаты и начал спускаться на первый этаж. Я тащился впереди.
Мы вошли в просторную кухню с огромным, уже угасающим очагом, и Джироламо сразу увидел ворох обрывков на столе.
– Что ты прочел? – спросил негромко.
– Ничего.
– Лжешь.
– Ты сам видишь, как лежат бумаги. Я пытался их разобрать, но ничего не успел сделать.
– Поклянись.
– Господом клянусь и Пресвятой Девой, вот умереть мне на этом самом месте! – спокойно произнес я.
Мало волновало меня в этот миг Божье проклятие за ложь: ничего не поделаешь, каждый в чем-то грешен.
– Придется поверить. А те обрывки, которые оставались у тебя дома, ты все же успел прочесть, – произнес он, не спрашивая, но утверждая.
Я понял, что сейчас глухое запирательство окажется бессмысленным. Надо повести разговор похитрее.
– Не все, но кое-что. Я так понял, Серджио описывал историю разных пап и кардиналов? Александр VI и Цезарь Борджиа, Бенедикт IX, Иоанн XII, Юлий III, кардинал Ипполито д’Эсте…
Надо быть осторожнее. Про Юлия III и кардинала д’Эсте я прочел только сегодня, об них шла речь в тех обрывках, которые разбросаны по столу. А что, если Джироламо начнет их просматривать и одно из этих имен попадется ему на глаза? Что, если он поймет, что я лгу? Он не может не знать: прямая угроза Антонелле – и я буду готов сделать все. Я не только открою ему правду, но и отдам дневник.
Что дневник? Бросил его в огонь – и нет ничего. Хуже другое. Джироламо поймет, что я солгал, что я все знаю, что я подозреваю его и его покровителя в убийстве несчастного юноши… Если они заставили замолчать Серджио, к которому отец Филиппо испытывал особенную привязанность, почему будут церемониться со мной? Ведь я для них северный варвар, чужак. Случись что со мной, некому будет даже искать мой труп. Сальваторе Андреич не в счет. Я не боюсь умереть, но если погибну, у Антонеллы и в самом деле не останется никого на свете, кроме Теодолинды, а что может почтенная дама, кроме как проливать горькие слезы над злополучной судьбой своей воспитанницы?
К счастью, Господь опять помог – придал моим словам и выражению лица особую убедительность. Бросив еще один подозрительный взгляд, Джироламо кивнул:
– Хорошо, если так. Твое счастье, если так! А теперь пойди и брось этот мусор в огонь. Вон, очаг еще не погас.
