Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

Я обдумывал, что скажу элегантному Харви. Я очень надеялся, что его отыщут по телефону. Сказать ведь можно и правду. Он, конечно, выслушает меня, хотя безопасность жены, похоже, все это лето его мало занимала; наверняка неоплаченные счета и погашенные банковские чеки лились на него потоком. Я буду говорить сугубо по-деловому. В тот момент у меня никакого личного интереса к миссис Престон не было, и уж заведомо я не испытывал ничего, что бы окрасило мой голос любовью или виной. Да и вообще перед Харви я вины чувствовать не мог. Но, помимо этого, я, кажется, потерял в тот момент всякую способность к сексуальному влечению, ужас убивает его, я не только не помнил, как ласкал Дрю, но теперь и вообразить этого не смел. Она меня не интересовала. В дверь постучали, в номер въехал мой завтрак, тележку под белой скатертью превратили в обеденный стол. Все блюда были сервированы на массивном серебре. Дыня лежала в ведерке со льдом. Предыдущим вечером я узнал от Дрю, что платить большие чаевые не принято, и отослал официанта надменным жестом. Я сидел, чувствуя, как мне в зад упирается дуло пистолета, и смотрел на этот грандиозный завтрак так, словно на моей тарелке лежали все яства Батгейт авеню. Я скучал по матери. Где мой черно-белый клубный пиджак «Шэдоуз»? Как хорошо воровать продукты с тележек, слоняться около пивных складов и ждать появления великого Немца Шульца.

В полдень, уложив вещи в сумку и оставив ее внизу у портье, я выяснил, где находится ипподром, и отправился туда пешком. До него было около мили пути по широкому бульвару, застроенному темными трехэтажными зданиями, каждое из которых имело большое крыльцо, здания стояли впритык друг к другу. В передних двориках висели объявления ПАРКУЙТЕСЬ ЗДЕСЬ, обитатели домов стояли на обочине и взмахом руки зазывали проходящие машины к себе. В Саратоге каждый пытался заработать, даже владельцы таких больших островерхих домов. Большинство водителей направлялось к стоянке ипподрома, на перекрестках полицейские в рубашках с короткими рукавами жестами подгоняли машины. Никто, казалось, не спешил, черные автомобили двигались с респектабельной медлительностью, никто не сигналил и не пытался обогнать друг друга, такой чопорной автомобильной кавалькады мне еще видеть не приходилось. Я высматривал «паккард», хотя и знал, что его здесь быть не может. Если они выехали рано утром, то даже с Микки за рулем раньше чем к трем часам дня им все равно сюда не добраться. Неожиданно, будто башня замка с вымпелом, среди деревьев появилась зеленая крыша трибун, и вот я на ипподроме; множество людей в панамах и под зонтами придают дню праздничность; они идут через ворота, в руках у них бинокли, мужчины набрасываются на программки, ипподром поменьше стадиона «Янки», но все равно значителен; в этом деревянном строении, выкрашенном в белые и зеленые цвета, было что-то от старого заслуженного парка с клумбами вдоль дороги. Я встал в очередь за билетами, но выяснилось, что мне, несовершеннолетнему, без взрослых билет не продадут, парню, который сообщил мне об этом, я хотел сунуть в рожу дуло пистолета, но сдержался и попросил пожилую чету купить для меня билет и провести меня на ипподром, что они любезно и сделали, как это унизительно для близкого сообщника одного из самых жестоких гангстеров страны.

Потом, когда я поднялся по лестнице на трибуны и впервые увидел большой зеленый овал внизу, я тотчас же успокоился; приятно было смотреть из глубокой тени на зеленое, залитое солнцем поле, мне было знакомо это чувство, оно возникало и на бейсболе, и на футболе, а теперь я убедился, что его может вызвать и дорожка ипподрома — чувство радостного ожидания предстоящего спортивного поединка, будущей борьбы, призрачных лошадей, несущихся к финишной черте в первобытном великолепии воздуха и света. Это место по мне, я упивался неожиданной уверенностью, которую рождает узнавание.

Вот в такой прекрасный день я взвалил на себя бремя серьезнейшей ответственности; казалось, что весь мир пришел играть на бегах, простые люди будут делать ставки на трибунах и стоять под солнцем у поручня, вглядываясь в дорожку, от которой им видна только финишная часть, более зажиточные сидят повыше под деревянными навесами, так что им видно побольше, у переднего края трибун разместились ложи, которые на весь сезон закупают политики, богатеи и знаменитости, но если в какой-то день ложи свободны, то их можно занять, подкупив служителя, и, наконец, на специальном основании над трибунами возвышался дорогой клубный домик, где в ожидании начала скачек за столиками завтракали настоящие ценители. Я нашел Дрю именно там, за столиком на двоих, перед ней стоял бокал белого вина.

Я, разумеется, знал, что, говори ей, не говори, она все равно не уйдет, не сделав ставок. Я также знал, что если я расскажу ей об опасности или каким-то образом выдам свой страх, то глаза ее затуманятся, ум отключится, душой и разумом она замкнется в себе и тот свет, что горит сейчас в ее глазах, померкнет. Ей нравилась моя зрелость. Она любила мою уличную бесшабашность, ей нравилось, чтобы ее мальчишки были услужливыми и смелыми. Поэтому я сказал ей, что точно знаю, какая лошадь придет первой в седьмом забеге, и что собираюсь поставить всю свою наличность на эту лошадь и заработаю много денег, — ей хватит на конфеты и шелковое белье на всю оставшуюся жизнь. Хотя говорилось это в шутку, но слова звучали сдавленно, с большей выразительностью, чем мне хотелось, они будто провозглашали мою детскую любовь, и бездонные зеленые глаза ее заискрились. А потом мы оба сидели в молчании и великой грусти, казалось, каким-то своим особым чутьем она поняла все, что я не решился сказать. Я не мог смотреть на нее и, отвернувшись, разглядывал облитый солнцем ипподром, длинную, широкую, тщательно ухоженную и взрыхленную овальную дорожку с белым забором, внутри которого находился еще один, травяной, овал с препятствиями для стипль-чейза, а внутри его виднелись куртины белых и красных цветов и пруд с настоящими лебедями, которые скользили по воде, и все это располагалось в большой цветущей долине, простиравшейся до далеких Беркширских холмов на востоке, но я видел один только овал и обегал взглядом замкнутую дорожку, будто это была бесконечная переборка, будто дышал я не прекрасным воздухом, а удушающими выхлопами дизеля в кубрике буксира, будто каждое мгновение, прожитое нами с тех пор, существовало лишь в моем воображении и служило отсрочкой того момента, когда огромное вздымающееся море разверзнется и проглотит ночную жертву, будто малознакомые мне, уже мертвые люди пока еще не умирали.

Домик потихоньку заполнялся людьми, и хотя ни она, ни я есть не хотели, мы жевали холодную лососину и картофельный салат; наконец, на дорожке появились верховые в красных камзолах, пропела труба, и лошади со своими жокеями медленно прошли мимо нас к далекому виражу, где находились стартовые ворота, и первая из дневных скачек началась; лошади будут стартовать каждые полчаса, каждые тридцать минут они будут мчаться по широкой взрыхленной дорожке милю, больше, а иногда меньше, вы видите сначала, как они вырываются из стартовых ворот, а потом, если у вас нет бинокля, они превращаются в катящееся облако, будто по дальней стороне дорожки катится одно животное, причем катится не так уж и быстро, и только когда оно снова становится исхлестанными и иссеченными перенапрягшимися лошадьми, ты понимаешь, какую длинную дистанцию и за какое короткое время они проскакали, ты понимаешь, что за стремительные бестии эти лошади, которые несутся вскачь мимо тебя и пересекают финишную черту перед трибунами, под привставшими в стременах жокеями. Во время скачки много шума, гама, криков и возгласов, но это совсем не тот шум и не те крики, которые звучат на бейсбольном стадионе, когда Лу Джериг добегает до своего города; это не звуки счастливой жизни, и они прекращаются сразу после финиша первой лошади; они умирают мгновенно, словно от удара плеткой; и все возвращаются к своим программкам, чтобы потратить следующие полчаса на новые ставки, и только победители гудят от радости или галдят, переживая выигрыш; сами лошади здесь никого не интересуют, разве что владельца, стоящего в круге победителя перед трибунами и позирующего перед фотографами вместе с жокеем и самой лошадью в венке из гвоздик.

И я понял, что имел в виду мистер Берман, когда говорил о значении номеров, которые несут на себе лошади по дорожке; эти номера появляются на больших стендах перед трибунами и обозначают очередность прихода на финиш. Даже для самых зажиточных фермеров, которые покупают на торгах однолеток, тренируют их, посылают участвовать в скачках и зарабатывают на них состояния, лошади всего лишь бегущие числа, живые номера.

Но все эти впечатления я впитывал лишь, фигурально выражаясь, уголками глаз, периферией моего внимания; я то покидал Дрю, то возвращался к ней, а потом проводил ее в ложу и оставил там, а сам отправился высматривать повсюду знакомых гангстеров и гангстеров мне не знакомых, поскольку сегодня были не лошадиные смотрины для избранных, как предыдущим вечером, а большой сбор всех бездельников мира; я видел людей, которые совали свои два доллара в окошечко кассы — совершенно конченые типы, видел мужчин в майках, стоящих на солнце у перил и сжимающих билеты, которые были их единственным шансом выбраться, из чего угодно, но выбраться, мне еще не доводилось видеть в яркий солнечный день столь бледных людей; на каждой трибуне в каждом ряду встречались такие, кто знал больше других; они цедили слова сквозь зубы и кивали с умным видом, то была ветхая трибуна жизни, прибежище нечистых занятий; любители разбавленного виски со льдом хотели от жизни слишком многого и теряли не меньше; они стояли в очередях к кассам, исполняя на этих скрипучих, старых деревянных трибунах демократические ритуалы азартной игры.