Легкая поступь железного века... - Марина Кравцова

— Надумал… несколько лет назад, когда из Сибири вернулся. Стоял тогда вот под этими окнами… Тебя, Артамоша, Господь спас, до сих пор не пойму, как же я тогда убежал от дома этого — своего! — его не подпалив? Как? Не иначе, воли Господней не было на то.

Бахрушин поежился.

— Так неужто теперь, сюда как тать прокравшись, — да не как тать, мой дом-то! — да все равно… неужели я теперь тебе, с постели тебя подняв, горло безоружному перережу?

Бахрушин приободрился.

— Как ты сюда попал? Сторожат дом-то…

— Знать, есть чего сторожить. Да все я знаю. Разбойник… Хуже, чем я когда-то был.

— Ты о… о чем?

— Ни о чем. А как пробрался… Смешно мне на тебя! Я еще мальчишкой шестнадцатилетним по ночам из дома сего выбирался к Палашке на свидание, и обратно возвращался, никто, ни единая душа углядеть за мной не могла. Ладно… Пора и о деле потолковать. Ты Белозерова убил?

— Паша… ты… что ты?

И вновь оказался Артамон Васильевич в крепких Павловых руках.

— Убить не убью, — жутко шептал князь Мстиславский, — коли обещал… так… придушу слегка… Или руки выламывать начну. Это не больнее будет, Артамоша, чем мне — в Тайной канцелярии, мне было хуже. И Петруше покойному — тоже. — Встряхнул Бахрушина. — Отвечай, сволочь, душа разбойничья… ты подослал племянника убить?

— Я! — с решимостью отчаянья выкрикнул Бахрушин.

— Зачем?

— За тем… за тем, что он жениться собрался на этой… холопке Степановой.

— На моей дочери!

— Да. Степан знал, что она — дочь твоя, и я знал… А что с того… хоть какой ее теперь княжной сделай, а была она и будет — незаконная, а в Петрушке хоть на малость, а была кровь наша, Бахрушинская… Лучше убить его было, чем позор такой терпеть, сын Бахрушиной — на холопке женится! Все вокруг только об этом языки и чесали! Да и давно ему была туда дорога, жаль, его на виске не доделали. Да и тебя тоже!..

Все это он выкрикивал, дрожа, но уж не запинался, теперь он не сомневался, что Мстиславский убьет его, и никто не спасет, он жаждал выплеснуть ему в лицо как можно больше мерзости. Но не успел, Павел вновь затряс его:

— А где дочь моя теперь, говори!

— Не знаю! — заорал Бахрушин. — Мне она даром не нужна, дочь твоя! Да… отпусти. Не знаю. Вот те крест!

Непонятно почему, но Павел ему поверил. И сразу потерял к нему всяческий интерес.

— Живи дальше, — пробормотал он, — если сможешь…

И спокойно покинул комнату через окно. Бахрушин рухнул на кровать как подкошенный…

…Наталья с нетерпением ждала Павла.

— Где ты был? — воскликнула, целуя в щеку.

— Не спрашивай, — махнул рукой Павел.

— Вот, смотри, — Наталья нетерпеливо протянула ему исписанный лист бумаги. Это была записка от Маши, которую Наталья нашла у себя в комнате. Маша просила прощения за тайный поспешный свой отъезд (куда, не написала), объясняла его тем, что боялась уговоров со стороны отца, на которые она, чувствуя себя перед ним виноватой, могла бы поддаться. «Но должна уехать, — продолжала Маша, — как появилась, так и исчезну. Живите в мире и согласии, мои родные, низкий поклон вам за все. За меня не бойтесь, я своего покоя ищу, а может, Господь даст и радости…»

Долго Павел читал и перечитывал записку, а потом ушел с ней к себе, и даже Наталья не решилась его беспокоить.

На утро Наталья обнаружила, что Митя тоже исчез. Бросилась разыскивать отца Сергия.

— Батюшка, как же так? — сразу же выпалила. — Они бежали? Вместе?! И вы… знали?

— Знал, — спокойно кивнул головой священник.

— Да… как же? И благословили?

— А без благословения они и не решились бы.

— Да как же… как…

— А дела-то, что от Бога, они просто делаются. Вроде как случайным образом события соединяются, глядь, а не случайность сие вовсе, но промысел Божий. Машенька, когда вставать начала, первым делом к матери своей названной пошла на могилку да к бабке Авдотье…

Священник рассказывал, и Наталье казалось, что все это она видит перед собой въявь… Скромное кладбище сельское, березки и рябинки, словно тихие плакальщицы на погосте. Свежая могила, грубо сколоченный крест. Маша идет к ней неспешно и плавно, ее походка выдает человека, только недавно поднявшегося с одра болезни, слабости еще не осилившего. Она сильно исхудала, и шубка кажется на ней велика. Она смотрит не вперед, но в землю, а может быть — в себя. И только подойдя ближе к могиле, замечает юношу, недвижно стоящего возле осеняющей Авдотьину могилу осинки.

— Машенька, я знал, что ты придешь сюда, — говорит он, не дожидаясь приветствия. — Уж который день жду тебя здесь, с того дня, как узнал, что вставать ты начала.

Губы Маши дрогнули.

— Неужто каждый день приходил?

— Приходил и был здесь часами, бродил меж могил, Богу молился. За молитвой время быстро проходит, а когда на сердце камень, что ж делать, как не молиться?

— Значит знал, что первым делом не к Петруше отправлюсь на погост, но сюда, к мамке моей названной и бабушке? — Машины губы едва шевелились, но Митя все расслышал, а что не расслышал, то сердцем понял. — Все-то ты знаешь про меня, Митенька.

— Все, княжна!

Он опустился на колени, прямо в подтаявший снег и слякоть, головой припал к Машиным рукам.

— Нигде иначе попрощаться бы так не вышло. Здесь, у могил, тебе дорогих, хочу слово дать, что до смерти не забуду тебя, княжна, молиться о тебе стану, и не успокоюсь, пока радость вновь не войдет в твое сердце. А как станется сие, ты уж мне знак подашь. Какой-никакой, а подашь, да может, и сама о том не узнаешь.

— Странное говоришь ты что-то, Митя. А потом… с чего ты прощаешься-то вдруг?

— Завтра на заре в Нижний уезжаю с отцом Михаилом, сыном батюшки Сергия. Кто знает, свидимся ли теперь. Боялся я, что не увижу тебя перед отъездом. А вот… так ведь я ж о том и молился, не могло быть иначе.

— Уезжаешь? — Маша смотрела теперь куда-то вверх, в серое небо. — Не свидимся?

И вдруг вырвалось стоном:

— Забери меня с собой!

— Что?! — даже вздрогнул Митя и поднялся с колен.

Маша, сама потрясенная, закрыла лицо руками.

— И сама не ведаю, отчего так сказала вдруг. Словно и не я… словно изнутри меня что-то… А теперь вот сказала и знаю — не будет мне жизни тут. Княжеская дочь… дом отцов чужой… и мысли вечные о Петруше, которого я погубила.

— Не говори так!

— Сил моих нет, Митенька! — она заплакала и доверчиво прильнула мокрым лицом к его плечу. — Говорила я — не будет от любви его добра! И ты ведь также любишь меня, я знаю. И тебя заставляю терзаться — да что ж за судьба моя такая? Что делать мне, Митенька? Нам что делать?

— Как — что делать? — осенило юношу. — Да ведь проще нет ничего — пойдем к отцу Сергию. Мудрый батюшка, Бог молитвы его приемлет. Ведь не от себя присоветует — волю Божью скажет. Идем же к нему, Машенька, княжна моя ясноглазая!

— Не зови меня княжной, Митенька. Не княжна я.

Отец Сергий положил руку на плечо Наталье.

— Пойми, деточка, не все, что нам правильным кажется, правильно и есть. Отец, понятное дело, хотел бы, что б Машенька с ним оставалась. Да только… видел я тогда, что после гибели жениха не в себе она была. Еще немного — и горячка невесть во что могла б перейти. А теперь Маша то, что ей нужно, получит, буду о том Бога молить. Не княжной ей быть надлежит, которую, поди, еще за глаза и высмеивать за прошлое станут, а — матушкой, женой священника. Едва увидел я их вдвоем на пороге, так мне Господь словно глаза открыл — так друг же для дружки созданы они! И не говори больше, что они бежали. Не бежали, а уехали для иной жизни. На месте и обвенчаются сразу, как приедут. С ними и Антипка, я его у Любимовых на волю выкупил.

— Так почему же нам ничего не сказали? — растерянно пробормотала Наталья. — Не попрощались ведь даже…

— Да вредны ей нынче всякие прощанья, Натальюшка! А князь твой горяч. Мне еще с ним говорить, растолковывать, да просить, что б Машу не разыскивал. Когда захочет — сама даст знать о себе.

…После нежданного визита Мстиславского несколько ночей не спал Артамон Васильевич. Что-то приключилось с ним. То племянник-покойник представляется, едва глаза закроешь, то вдруг… Как это он сказал-то? Дом поджечь хотел, как вернулся? Несколько раз с криком вскакивал Бахрушин — явственно видел он во сне огненные языки, находящие на него: только огонь среди черноты, и он в этом огне… Не выдержал, беспомощно плача, рассказал все другу сердечному — дворовой девке Василисе. Василиса нахмурила тоненькие стрелки черных бровей, намотала в задумчивости на палец прядь смоляных волос.

— Эх, видать, молится кто-то за вас, барин, — вымолвила очень серьезно, искоса на барина поглядывая. Она-то знала, чем занимается ее покровитель в тайности, и откуда к нему богатство течет. Просто так сказала, не зная, конечно, что еще давным-давно просил Павел Дмитриевич Мстиславский в монастыре игумена Ионы молитв за своего давнего врага — по слову Христову…