Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обычно больше одной ночной реквизиции Калмыков не устраивал, но в этот раз он вызвал к себе Эпова и сказал ему, мрачно поигрывая желваками:
— Сегодня реквизиций будет две.
— А спать когда, господин атаман? — деловито осведомился Эпов.
— Спать будем на том свете, — ответил не склонный к шуткам Калмыков; слишком много забот на него свалилось, слишком болела голова и главной болью был Шевченко со своими фронтовиками.
«Что же он делает, что творит? — морщась, думал Калмыков и ощущал, как у него начинает противно приплясывать рот, а предметы перед глазами шевелятся, плывут, будто живые. — Он разваливает казачье войско, уничтожает казаков как класс, он вообще разламывает Россию…» Проходило немало времени, прежде чем атаман успокаивался.
Первую реквизицию решили устроить владивостокскому поезду — народ из приморской столицы бежал — и катились, удирали на юг, на запад, в Китай, естественно, не бедняки, а люди богатые, с достатком, — в основном они устремлялись в Харбин — в столице страны Хорватии без денег делать было нечего.
Огромную, занявшую многие тысячи квадратных километров зону отчуждения около железной дороги русские, проживавшие в Китае, звали страной Хорватией — по фамилии генерала Хорвала Дмитрия Леонидовича, управляющего КВДЖ. Столицей этого непризнанной республики был город Харбин. Харбин бедных людей не любил — любил только богатых. Капризный был город…
Поезд выскочил из черной, густо пахнувшей травами и цветами ночи, будто огромный одноглазый зверь. На повороте совершал крутую дугу, осветил пространство вокруг себя — страшноватое, полное опасностей, неведомое, заревел истошно и громко, так, что у некоторых, особо нервных казаков по щекам побежала колючая сыпь. Они съежились, как на фронте, когда начинали бить тяжелые германские пушки. Калмыков тоже ощутил невольную внутреннюю робость — слишком пугающим наваливался на них зверь и, с трудом одолевая себя, прокричал Эпову:
— Маши красным фонарем, останавливай поезд!
Рядом с Эповым стоял стрелочник — седой плечистый старикан с висячими, будто у малоросса, усами. Эпов выхватил у него фонарь с красными стеклами и широко, хотя и с опаской, стараясь, чтобы фонарь не рассыпался, махнул по воздуху, оставляя яркий, хорошо видимый в ночи алый след. Паровоз заревел снова, залязгал железными суставами, окутался паром, засветившимся в ночи, словно гнилой газ, выходящий из могил. Калмыков подергал одним плечом и скомандовал, стараясь перекричать вой надвигавшегося экспресса:
— Пулемет!
Пулеметчик не услышал атамана. Тогда Калмыков выхватил из ножен шашку и рассек ею воздух.
— Пулемет!
На этот раз команда дошла до пулеметчика, он опустил ствол «максима» и повел им вдоль полотна. Звука очереди люди не услышали, по рельсам побежал проворный огонь. Раскаленные, похожие на горящих мух пули понеслись, рикошетя, в разные стороны. Главное, чтобы не было рикошета назад. Хотя кто во время атаки думает о рикошете?
Паровоз вновь залязгал сочленениями; машинист, выглянув наружу, дернул длинный неудобный рычаг — как понял атаман, это был рычаг тормоза. Из-под колес полетели длинные широкие струи огня, и Калмыков прокричал не оборачиваясь:
— Отставить пулемет!
Вагоны громко застучали буферами. Эпов засмеялся:
— Много разных чемоданов и сумок сейчас окажется на полу.
Атаман тоже засмеялся:
— Это и хорошо.
— Каждая заначка будет вывернута наизнанку…
— Что, собственно, и требуется доказать, — Калмыков засмеялся вновь. — Как в гимназической задачке про бренность бытия.
У атамана было хорошее настроение. В конце концов, машинист мог не послушаться и снести людей и пулеметы, превратить в лом и в окровавленные куски мяса, но машинист послушался. Есть еще дисциплина в России, остались кое-какие крохи. Впрочем, это не Россия, а Китай.
Машинист, не боясь налетчиков, на полкорпуса вылез из будки.
— Слезай вниз! — прокричал ему атаман.
— А не убьете? — без особого страха полюбопытствовал машинист. Калмыков захохотал.
— Да если б нам надо было тебя убить, неужели ты думаешь, что мы не убили бы тебя в твоей будке?
Машинист похмыкал недоверчиво и неспешно спустился по лесенке вниз, подошел к атаману, но тот уже забыл про него.
В третьем от паровоза вагоне забузил пассажир — интеллигентный господин в шляпе из легкого ферта и старомодном, как у Чехова, пенсне. Калмыков интеллигентов не любил — слишком много от них вреда и мороки. Чтобы прикончить какую-нибудь вонючку, надо чуть ли не с Богом объясняться' Вот вывели человеческое племя! Господин не хотел расставаться с богатством, которым владел, — шестью золотыми пятнадцатирублевиками.
— В расход его, — махнул рукой атаман. — Нечего воздух портить!
Эпов, стоявший рядом с Калмыковым, нагнулся к его уху, что-то проговорил. Атаман невольно сморщил нос.
— Ладно, — пробурчал он, — так и быть, обойдемся половинной мерой.
Интеллигента огрели прикладом винтовки, он беспамятно рухнул на пол вагона, из кармана пиджака у него забрали золотые монеты, и солдаты ОКО проследовали по поезду дальше.
Реквизиция прошла удачно — калмыковцы взяли много золота, денег в ассигнациях, три старинных фамильных кольца с бриллиантами, изумрудный кулон и подвеску с сапфиром, а также три штуки превосходного сукна для штатских пальто — сукно имело рисунок в мелкую серую клеточку, для военных нужд не годилось.
Солдаты шли по вагонам, трясли каждого человека, интересовались его отношением к событиям в России, потом требовали, чтобы он добровольно пожертвовал свои сбережения страдающей Родине; если же пассажир сопротивлялся, с ним поступали так же, как и с интеллигентом из третьего вагона.
Атаман был недоволен Эповым — тот все уши ему просверлил, требуя, чтобы казаки не расстреливали пассажиров — слишком уж худая слава катится после этого за калмыковцами.
И все-таки без крайней меры не обошлось.
В последнем вагоне, шедшем до Харбина, оказалась тетка Наталья Помазкова. Увидев внизу, на шпалах, знакомую фигуру своего бывшего квартиранта, она поспешно выметнулась из вагона наружу, спрыгнула на насыпь и, что было силы, хлестнула атамана ладонью по щеке.
— Ирод! — визгливо выкрикнула она. Казаки повисли на тетке — несколько человек, дюжих, способных сшибить с ног быка; тетка оказалась сильнее их, сбросила с себя, как слабеньких кутят. Те только в разные стороны посыпались, будто груши с дерева во время сильного ветра.
— Ирод! — вновь визгливо выкрикнула тетка Наталья, сделала стремительный рывок к атаману, столбом стоявшему на насыпи, — на Калмыкова словно бы нашло некое онеменение, — и вторично с размаху залепила ему еще одну пощечину.
