Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба - Жан-Поль Сартр

«Спокойной ночи». Брюне поворачивается на спину и кладет голову на рюкзак, глаза у него открыты, он чувствует тепло Шнейдера, он догадывается, что у Шнейдера открыты глаза, он думает: «Необходимо заняться этим фруктом». Он прикидывает, кто из них двоих кем манипулировал. Время от времени между кустарниками звезд небо прочерчивают маленькие светящиеся вспышки; Шнейдер тихо шевелится под одеялом и шепчет: «Ты спишь, Брюне?» Брюне не отвечает, он ждет. Проходит минута, и он слышит сиплое похрапывание: Шнейдер спит, Брюне бодрствует один, единственный источник света среди этих двадцати тысяч ночей. Он улыбается, закрывает глаза и забывается, в лесочке смеются два араба: «Где Абд-эль-Керим?» Старуха отвечает: «Не удивлюсь, если он сейчас в магазине одежды». Действительно, он там мирно сидит перед прилавком, но при этом вопит: «Убийцы! Убийцы!» Он рвет пуговицы на своем бурнусе; каждая пуговица, подпрыгивая, вспыхивает и взрывается. «За стену, быстрей!» — торопит Шнейдер. Брюне садится, чешет голову и вдруг понимает, что ночь нашпигована звуками. — «Что случилось?» — «Быстрей! Быстрей!» Брюне отбрасывает одеяло и распластывается рядом со Шнейдером за стеной. Чей-то голос повторяет: «Убийцы!» Кто-то кричит по-немецки, затем сухо щелкают автоматы. Брюне рискует бросить взгляд поверх стены, при свете вспышек он видит скопление скрюченных деревьев, которые тянут к небу узловатые и корявые ветви, глаза у него болят, голова пуста, он шепчет: «Вот оно, страдающее человечество». Шнейдер тянет его назад: «Какое там страдающее человечество: они хотят нас всех перебить». Кто-то рыдает: «Как собак! Как собак!» Автомат больше не стреляет. Брюне проводит рукой по лбу и окончательно просыпается: «Что происходит?» — «Не знаю, — отвечает Шнейдер. — Они пальнули дважды: первый раз, возможно, в воздух, но второй в нас». Вокруг них шумят джунгли: «Что такое? Что такое? Что это было?» Самозванные командиры отвечают: «Замолчите, не двигайтесь, оставайтесь лежать»; сторожевые вышки чернеют на фоне молочного неба, на них люди, которые их стерегут, держа палец на курке автомата. Стоя на коленях за стеной, Брюне и Шнейдер видят вдалеке круглый глаз электрического карманного фонарика. Он приближается, раскачиваемый невидимой рукой, он освещает серые плоские личинки. Два хриплых голоса говорят по-немецки; Брюне получает свет фонарика прямо в лицо; ослепленный, он закрывает глаза, голос спрашивает с сильным акцентом: «Кто кричал?» Брюне говорит: «Не знаю». Встает сержант, он чувствует себя торжественно и под электрическим светом держится очень прямо, он одновременно корректен и сохраняет необходимую дистанцию: «Один солдат сошел с ума, он начал кричать, его товарищи испугались и вскочили, тогда часовой и выстрелил». Немцы не поняли; Шнейдер говорит с ними по-немецки, немцы ворчат и тоже что-то произносят; Шнейдер поворачивается к сержанту: «Они спрашивают, есть ли среди нас раненые». Сержант выпрямляется, быстрым и точным движением складывает руки вокруг рта и кричит: «Сообщите о раненых!» Со всех сторон ему отвечают слабые голоса, внезапно зажигаются два прожектора, они освещают двор феерическим светом, разглаживающим распростертую толпу; двор пересекают немцы с носилками, к ним присоединяются французские санитары. «Где сумасшедший?» — по слогам спрашивает немецкий офицер. Никто не отвечает, но сумасшедший здесь, он стоит, его белые губы дрожат, слезы катятся по его щекам, солдаты становятся по обе стороны и уводят его, он ошалело подчиняется, вытирая нос и губы платком Брюне. Привстав, люди смотрят на этого страдальца, которому предстоит страдать еще; все здесь пахнет поражением и смертью. Немцы исчезают, Брюне зевает; свет щиплет ему глаза; Мулю спрашивает: «Что они с ним сделают?» Брюне пожимает плечами, Шнейдер говорит: «Нацисты сумасшедших не жалуют». Снуют санитары с носилками, Брюне говорит: «Наверное, можно снова лечь». Они ложатся. Брюне смеется: на том месте, где он лежал, дыра в палаточном полотне. Дыра с порыжевшими краями — это пулевое отверстие. Он показывает его, Мулю зеленеет от ужаса, руки его дрожат: «Ого! — восклицает он. — Ого!» Брюне, улыбаясь, говорит Шнейдеру: «Так или иначе, ты спас мне жизнь». Шнейдер не улыбается, он смотрит на Брюне серьезно и несколько растерянно и медленно говорит: «Да. Я спас тебе жизнь». — «Что ж, спасибо», — произносит Брюне, заворачиваясь в одеяло. — «Лично я, — решает Мулю, — буду спать за стеной».

Прожекторы внезапно тухнут, лес скрипит, хрустит, шумит, шепчет. Брюне встает, глаза его полны солнцем, голова — сном, он смотрит на часы: семь часов утра, люди суетятся, складывают палатки, скручивают одеяла. Брюне чувствует себя грязным и вспотевшим: он потел ночью, и его рубашка прилипает к телу. — «Мать твою за ногу! — говорит блондинчик. — До чего жрать охота». Мулю меланхолически вопрошает взглядом закрытые ворота: «Еще один день без жратвы!» Ламбер в ярости открывает глаза: «Не каркай». Брюне встает, осматривает двор, видит скопление людей вокруг поливального шланга, подходит: совершенно голый толстяк поливает себя водой, по-бабьи взвизгивая. Брюне раздевается, дожидается своей очереди, получает в спину и живот упругую холодную струю; он, не вытираясь, одевается, идет держать шланг и обливать трех следующих. Но под душ стремятся немногие: люди дорожат своей ночной испариной. «Чья очередь?» — спрашивает Брюне. Никто не отвечает, он зло опускает шланг и думает: «Как они себя распустили!» Он смотрит вокруг себя, он размышляет: «Вот. Вот они, люди». С ними будет нелегко. Он берет китель под мышку, чтобы спрятать нашивки, и подходит к группе пленных, которые разговаривают вполголоса. Брюне решается прощупать почву. Девять шансов против одного, что они говорят о жратве. Брюне не станет на это сетовать: еда — прекрасная отправная точка; это просто и конкретно, это подлинно: голодный человек как воск. Но они говорят не о жратве; высокий худой человек с красными глазами узнает его: «Это ты был рядом с сумасшедшим, верно?» — «Ну, был», — говорит Брюне. — «А что он, собственно, сделал?» — «Он закричал», — отвечает Брюне. — «И это все? Суки! А в итоге четверо убитых и двадцать раненых». — «Откуда ты знаешь?» — «Это нам сказал Гартизе». Гартизе — коренастый человек с дряблыми щеками, у него серьезный и печальный взгляд. «Ты санитар?» — спрашивает Брюне. Гартизе утвердительно кивнул головой: да, он санитар, фрицы увели его в конюшни за казармой, чтобы ухаживать за ранеными. «Один скончался у меня на руках». — «Какая все-таки гнусность, — говорит один из пленных, — сдохнуть здесь за неделю до демобилизации». — «За неделю?» — спрашивает Брюне. — «За неделю. Ну за две, если хочешь.

Ведь нас наверняка отошлют по домам, раз они не могут нас кормить». Брюне спрашивает: «А что с сумасшедшим?» Гартизе плюет себе под ноги: «Лучше не спрашивай». — «Что с ним?» — «Они хотели заставить его замолчать, один закрыл ему рот рукой, тогда тот его укусил. Ой! Мамочки! Если б ты их видел! Они начали вопить на своей тарабарщине, друг друга не слыша, они толкнули его в угол конюшни, и все начали лупить его кулаками, прикладами, под конец они все хохотали, а были там и из наших, которые их подначивали, потому что, как они говорили, все началось из-за этого выблядка. В конце концов вместо физиономии у него было месиво, один глаз выбит, они положили малого на носилки и унесли, не знаю куда, но, должно быть, они еще с ним поразвлекались, потому что я слышал, как он орал до трех утра». Санитар вытаскивает из кармана маленький предмет, завернутый в обрывок газеты: «Посмотрите». Он разворачивает бумагу: «Это зуб. Я его нашел утром на том месте, где они его выбили». Он старательно заворачивает зуб, кладет его в карман и говорит: «Я сохраню его на память». Брюне поворачивается к ним спиной и медленно возвращается к крыльцу. Мулю кричит ему издалека: «Ты знаешь итог?» — «Какой итог?» — «Итог этой ночи: двадцать убитых и тридцать раненых». — «Черт подери!» — вскрикивает Брюне. «Неплохо», — говорит Мулю. Он улыбается, довольный непонятно чем, и повторяет: «Для первой ночи совсем неплохо». — «Но зачем им расходовать патроны? — спрашивает Ламбер. — Если они хотят от нас избавиться, у них есть одно простое средство: нужно только дать нам подохнуть с голоду, что они и делают». — «Они нас не оставят подыхать с голоду», — говорит Мулю. — «Что ты об этом знаешь?» Мулю улыбается: «Делай, как я: смотри на ворота, это тебя отвлечет, и потом, именно оттуда придут грузовики». Шум мотора заглушает его голос. «Смотри — самолет!» — кричит северянин. Это самолет наблюдения, он летит на высоте пятидесяти метров, черный и блестящий, он пролетает над двором, делает поворот на левое крыло; два раза, три раза; двадцать тысяч пар глаз следят за ним, весь двор поворачивается вслед за ним. «Они часом не собираются нас бомбить?» — говорит кучерявый безразличным тоном. — «Нас бомбить? — повторяет Мулю. — Но зачем?» — «Затем, что они не могут нас накормить». Шнейдер, щурясь, смотрит на самолет; он говорит, кривясь от солнца: «Думаю, скорей всего, они нас фотографируют…» — «Чего?» — спрашивает Мулю. Шнейдер лаконично объясняет: «Военные корреспонденты…» Толстые щеки Мулю багровеют, его страх перерастает в бешенство, внезапно он вскакивает, протягивает руки к небу и начинает орать: «Покажите им язык! Ребята, покажите им язык! Кажется, они нас действительно фотографируют». Брюне забавляется: дрожь гнева пробегает по толпе; один вытягивает над головой кулак, другой, опустив плечи и выставив живот, просовывает руку в ширинку и выставляет наружу большой палец как член; северянин становится на четвереньки, опустив голову и выставив зад: «Пусть фотографируют мою задницу». Шнейдер смотрит на Брюне. «Как видишь, — говорит он, — мы еще полны энергии». — «Чепуха, — возражает Брюне, — это еще ничего не доказывает!» Самолет исчезает в солнечном сиянье. «Значит, — говорит Мулю, — мою рожу увидят во «Франкфуртере?» Ламбер куда-то уходит, вскоре он возвращается, очень возбужденный: «Кажется, тут можно задешево меблироваться». — «Что?» — «За казармой куча мебели, матрацы, жбаны, кувшины для воды, только наклонись и бери, но поторопимся, пока их еще можно слямзить». Он смотрит на своих товарищей блестящими глазами: «Пошли, ребята?» — «Согласен», — отзывается кучерявый, вскакивая на ноги. Мулю не шевелится. «Идем же, Мулю!» — зовет Ламбер. — «Нет, — отвечает Мулю. — Я экономлю силы. Пока не поем, с места не двинусь». — «Тогда стереги вещи», — говорит сержант. Он встает и бегом догоняет остальных. Когда они доходят до угла казармы, Мулю вяло кричит им: «Вы только напрасно тратите силы, ишаки!» Он вздыхает, строго смотрит на Шнейдера и Брюне и шепотом говорит: «Я даже не должен был кричать». — «Пойдем», — предлагает Шнейдер. — «А что мы будем делать с кувшином для воды?» — спрашивает Брюне. — «Пойдем просто разомнем ноги». По другую сторону казармы есть второй двор и длинное двухэтажное строение с четырьмя дверями: это конюшни. В углу вперемежку свалены в кучи старые соломенные тюфяки, матрацы, раскладушки, расшатанные шкафы, колченогие стулья. Солдаты толкаются вокруг этого хлама; один из них идет через двор, волоча за собой матрац, другой несет ивовую корзину. Брюне и Шнейдер обходят конюшню и обнаруживают заросший травою холмик. «Залезем на него?» — спрашивает Шнейдер. — «Залезем». Брюне чувствует себя неловко: «Чего хочет этот парень? Дружбы? Это мне уже не по возрасту». Наверху холмика они видят три свежие могилы. «Видишь, — говорит Шнейдер, — они убили только троих». Брюне садится на траву рядом с могилами. — «Дай мне нож». Шнейдер дает, Брюне открывает его и начинает отпарывать нашивки. «Напрасно, — говорит Шнейдер, — унтер-офицеры освобождаются от работы». Брюне, не отвечая, пожимает плечами, кладет нашивки в карман и встает. Они возвращаются в первый двор: люди устраиваются каждый по-своему; один смазливый юноша с наглым видом раскачивается в кресле-качалке; к растянутой палатке два человека подтащили стол и два стула: они азартно играют в карты; Гартизе сидит по-турецки на персидском прикроватном коврике, испещренном ожогами. «Напоминает блошиный рынок», — говорит Брюне. — «Или восточный базар», — уточняет Шнейдер. Брюне подходит к Ламберу: «Что вы принесли?» Ламбер с гордостью поднимает голову. «Тарелки!» — говорит он, показывая стопку выщербленных тарелок с почерневшим дном. — «Что вы хотите с ними делать? Есть их?» — «Пускай, — говорит Мулю. — Может, от этого скорее жратву подвезут». Утро все не кончается: люди впали в оцепенение; они пытаются спать или лежат на спине с открытыми остановившимися глазами, повернувшись лицом к небу; они хотят есть. Кучерявый вырывает траву, растущую между булыжниками, и жует ее; северянин вынул нож и вырезает кусок дерева. Группа пленных разжигает огонь под ржавым котелком, Ламбер встает, идет посмотреть и разочарованный возвращается: «Суп из крапивы, — объясняет он, опускаясь между кучерявым и Мулю. — Этим не наешься». Смена немецких часовых. «Они идут есть», — с отсутствующим видом замечает сержант. Брюне садится рядом с наборщиком. Он спрашивает его: «Ты хорошо спал?» — «Неплохо», — отвечает тот. Брюне с удовольствием смотрит на него: у наборщика опрятный и чистый вид, веселый блеск в глазах; два шанса из трех. «Я все хочу тебя спросить: ты работал в Париже?» — «Нет, — отвечает тот, — в Лионе». — «А где именно?» — «В типографии Левро». — «А! — говорит Брюне. — Только ее я и знаю. Вы там организовали прекрасную стачку в тридцать шестом году, дерзко и хорошо провели ее». Наборщик смеется довольно и горделиво. Брюне спрашивает: «Тогда ты должен знать Перню». — «Перню, профсоюзного делегата?» — «Да». — «Еще бы!» Брюне встает: «Пойдем пройдемся, мне нужно с тобой поговорить». Когда они заходят в другой двор, Брюне смотрит ему прямо в глаза: «Ты коммунист?» Наборщик колеблется, Брюне выкладывает: «Я Брюне из «Юманите». — «Вот оно что, — говорит наборщик, — так я и думал…» — «Здесь есть еще товарищи?» — «Два или три». — «Решительные люди?» — «Стойкие из стойких. Но я их вчера потерял в толпе». — «Постарайся их отыскать, — говорит Брюне. — И приходи ко мне с ними: нам нужно перегруппироваться». Он возвращается и садится рядом со Шнейдером; он искоса бросает на него взгляд, лицо Шнейдера спокойно и невыразительно. — «Который час?» — спрашивает Шнейдер. — «Два часа», — отвечает Брюне. — Посмотри на пса», — говорит кучерявый. Большая черная собака пересекает двор, высунув язык; люди недоуменно смотрят на нее. «Откуда она взялась?» — спрашивает сержант. — «Не знаю, — говорит Брюне. — Может, она была в конюшне». Ламбер приподнимается на локте, он озадаченно следит за собакой и говорит как бы самому себе: «Собачье мясо не такое поганое, как считают». — «А ты его ел?» Ламбер не отвечает: он раздраженно отмахивается, затем с обреченным видом снова ложится на спину: двое игравших у палатки в карты бросают их на стол и с небрежным видом встают, один из них несет под рукой палаточное полотно. «Не догонят», — говорит Ламбер. Собака исчезла за казармой; они, не торопясь, следуют за ней и исчезают из поля зрения. «Поймают? Не поймают?» — спрашивает северянин. Несколько позже оба возвращаются: они обмотали полотном объемистый предмет и несут его за края, как гамак. Когда они проходят мимо Брюне, из полотна падает красная капля и растекается по булыжникам. «Плохое полотно, — замечает сержант. — Оно должно быть непромокаемым». Он качает головой, ворчит: «Все не так, как надо. Как туг выиграть войну?» Двое бросают свой сверток в палатку. Один вползает в нее на четвереньках, другой идет за дровами для костра. Кучерявый вздыхает: «Эти-то выживут». Брюне засыпает, но внезапно просыпается от крика Мулю: «Вот оно! Жратва». Ворота медленно открываются. Человек сто встают: «Грузовик». Въезжает грузовик, замаскированный цветами и листьями, весна, тысяча человек поднимаются, грузовик проезжает между крепостными стенами и шлагбаумом. Брюне встает, его толкают, увлекают, несут до железной проволоки. Грузовик пуст В кузове голый до пояса фриц лениво смотрит, как они подходят. Загорелая кожа, светлые волосы, длинные веретенообразные мышцы, на вид он роскошный парняга, один из тех красавцев, которые полуголыми катаются на лыжах в Сен-Морице. Тысяча пар глаз поднялась к нему, это его забавляет: он с улыбкой смотрит на этих сумрачных голодных животных, которые толпятся у перекладин своей клетки, чтобы лучше его разглядеть. Через некоторое время он наклоняется назад и заговаривает с часовыми на вышке, которые ему, смеясь, что-то отвечают. Толпа ждет, покоренная, она подстерегает движения своего господина, постанывает от нетерпения и предвкушения. Фриц наклоняется, берет со дна грузовика буханку плоского солдатского хлеба, вынимает из кармана нож, открывает его, точит о сапог и отрезает ломоть; позади Брюне кто-то тяжело задышал. Фриц подносит ломоть к носу и притворяется, что с наслаждением его вдыхает, полузакрыв глаза, животные урчат, Брюне чувствует, как его горло стискивает гнев. Немец снова на них смотрит, улыбается, берет ломоть между указательным и большим пальцем плашмя, как метательный диск. Он слишком близко прицелился, скорее всего, нарочно, ломоть падает между грузовиком и колышками. Люди уже наклоняются, чтобы проскользнуть под железную проволоку; часовой с вышки что-то грозно выкрикивает и целится в них из автомата. Люди замирают, прижавшись к шлагбауму, с открытыми ртами и безумными глазами. Мулю, прижатый к Брюне, шепчет: «Это плохо кончится, я хочу уйти». Но напор толпы прижимает его к Брюне, он тщетно старается высвободиться и кричит: «Назад! Назад, идиоты! Разве вы не видите — сейчас снова начнется то, что было ночью». Немец на грузовике отрезает другой ломоть, бросает его, тот вертится в воздухе и падает между поднятых голов; Брюне схвачен огромным водоворотом, он чувствует, что его толкают, пихают, пинают; он видит Мулю, которого затягивает в воронку — тот поднимает вверх руки, как будто тонет. «Мерзавец! — думает Брюне. — Мерзавцы!» Он хотел бы бить кулаками и ногами окружающих его людей. Падает второй ломоть, третий, люди дерутся; один здоровяк вырывается, он зажал ломоть в кулаке, его ловят, окружают, он засовывает весь кусок в рот, подталкивая его тыльной стороной ладони, чтобы засунуть целиком; его отпускают, он медленно уходит, вращая ошалевшими глазами. Фриц забавляется, он бросает ломти направо и налево, он делает обманные движения, чтобы подзадорить толпу. Кусок хлеба падает к ногам Брюне, старший капрал видит его, он ныряет, толкая Брюне; Брюне хватает его за плечи и прижимает к себе. Свора уже кидается на хлеб, валяющийся в пыли. Брюне ставит ногу на хлеб и припечатывает его к земле подошвой. Но десять рук хватают ногу, отодвигают ее, подбирают перемазанные землей крошки. Старший капрал яростно отбивается: у его башмака упал другой кусок. «Отпусти меня, мудило! Отпусти!» Брюне держит его крепко, капрал пытается его ударить, Брюне отражает удар локтем и сжимает капрала изо всех сил: он удовлетворен. «Ты меня душишь…» — беззвучно хрипит тот. Брюне продолжает его стискивать, он видит над своей головой белый полет ломтей хлеба, он доволен, чувствуя, как капрал слабеет в его руках. «Все», — говорит кто-то. Брюне выпрямляется: немец закрывает нож, Брюне разжимает руки: капрал шатается, делает два шага в сторону, чтобы обрести равновесие, и кашляет, в злобном недоумении глядя на Брюне. Брюне улыбается; капрал смотрит на его плечи, колеблется, потом бормочет: «Мудило…» и отворачивается. Толпа медленно расходится, разочарованная, недовольная. Несколько счастливчиков еще стыдливо жуют, прикрывая рот рукой и по-детски озираясь. Старший капрал стоит у колышка; кусок хлеба валяется в угольно-черной пыли между грузовиком и шлагбаумом; он смотрит на него. Немец спрыгивает с грузовика, идет вдоль стены, открывает дверь будки. Глаза капрала блестят: он подстерегает. Часовые отвернулись, он становится на четвереньки, проскальзывает под железную проволоку, вытягивает руку; раздается крик: часовой прицеливается в него. Он хочет отступить назад, но другой часовой делает ему знак оставаться на месте. Капрал ждет, бледный, задом кверху, с вытянутой рукой. Немец из грузовика вернулся, он, не торопясь, подходит, поднимает капрала одной рукой, а другой бьет наотмашь по лицу. Брюне хохочет до слез. Кто-то сзади него говорит: «А ты нас не очень-то любишь». Брюне вздрагивает и оборачивается. Это Шнейдер. Молчание; Брюне следит глазами за старшим капралом, которого фриц сильными пинками подгоняет к лачуге, потом Шнейдер говорит безразличным тоном: «Мы хотим есть». Брюне пожимает плечами: «Почему ты говоришь «мы»? Ты кидался на эти куски хлеба?» — «Естественно, — отвечает Шнейдер, — как и все». — «Неправда. Я тебя видел», — говорит Брюне. Шнейдер качает головой: «Кидался я или нет, неважно». Брюне, опустив глаза, трет землю подошвой, чтобы затоптать крошки в пыль; какое-то странное чувство заставляет его поспешно поднять голову; в этот самый миг что-то гаснет в глазах Шнейдера, остается только слабый отсвет ненависти, утяжеляющий его лицо. Шнейдер говорит: «Да, мы обжоры! Да, мы трусливы и раболепны! Но разве это наша вина? У нас все отняли: работу, семьи, обязанности. Чтобы быть мужественным, нужно быть чем-то занятым, иначе это не жизнь, а сон. Нам нечего делать, мы не можем даже зарабатывать на еду, но тебе на нас наплевать. Мы живем в полусне; если мы и трусливы, то только в этом полусне. Дай нам работу, и ты увидишь, чего мы стоим». Фриц вышел из будки; он курит; старший капрал, хромая, выходит следом: он несет лопату и кирку. «У меня нет для вас работы, — говорит Брюне. — Но даже без работы можно держать себя достойно». Верхняя губа Шнейдера дергается в нервном тике. Он улыбается. «Я тебя считал большим реалистом. Конечно, ты можешь держать себя достойно. Но что это меняет? Ты никому не поможешь, это лишь потешит твое самолюбие. Разве что, — иронично добавляет он, — ты рассчитываешь на притягательность примера». Брюне холодно смотрит на Шнейдера. Он его спрашивает: «Похоже, ты меня узнал?» — «Да, — признается Шнейдер, — ты — Брюне из «Юманите». Я не раз видел там твою физиономию». — «Ты читаешь «Юманите»?» — «Случается». — «Ты из наших?» — «Нет, но я и не из ваших врагов». Брюне хмурится. Он медленно возвращается к крыльцу, перешагивая через тела; изнуренные голодом и раздражением, люди снова легли; они мертвенно бледны, их глаза блестят. Около своей палатки два игрока в карты начали партию в манилыо; под столом видны кости и пепел. Брюне краем глаза смотрит на Шнейдера; он пытается обнаружить на этом лице непринужденность, поразившую его накануне. Но он уже слишком присмотрелся к этому крупному носу, к этим щекам: его первое впечатление исчезло. Он говорит сквозь зубы: «Ты знаешь, что значит быть коммунистом, когда попадешь в лапы нацистов?» Шнейдер, не отвечая, улыбается. Брюне добавляет: «С болтунами мы будем беспощадны». Шнейдер, продолжая улыбаться, говорит: «Я не из болтунов». Брюне останавливается, Шнейдер тоже останавливается. Брюне спрашивает: «Хочешь работать с нами?» — «А что вы собираетесь делать?» — «Скажу позже. Сначала ответь». — «Попробовать можно?» Брюне пытается разгадать это большое, гладкое, немного вялое лицо, он говорит, не спуская глаз со Шнейдера: «Это не всегда весело». — «Мне нечего терять, — отвечает Шнейдер. — И потом, я буду хоть чем-то занят». Они садятся, затем Шнейдер ложится, положив руки под затылок; он говорит, закрывая глаза: «Но дело не в этом. К сожалению, ты нас не любишь, вот что мне не по душе». Брюне тоже ложится. «Что это за субъект? Сочувствующий? Гм! Но ты сам так сказал, — думает он. — Ты сам сказал. И теперь я тебя уже не выпущу». Он засыпает, просыпается, вечер, он снова засыпает, ночь, солнце; он встает, смотрит вокруг, пытается вспомнить, где он, вспоминает и чувствует, что голова его опустела. Блондинчик сидит, у него отупевший и зловещий вид, его руки висят между раздвинутых ног. «Плохи дела?» — спрашивает Брюне. — «Плохи, чувствуешь себя как в дерьме. Как по-твоему, дадут нам сегодня утром поесть?» — «Не знаю». — «Или они хотят уморить нас голодом?» — «Не думаю». — «Мне скучно! — вздыхает блондинчик. — Я не привык ничего не делать!» — «Тогда пойди помойся». Блондинчик без восторга смотрит в сторону шланга: «Будет холодно». — «Иди же». Они встают, Шнейдер спит, Мулю спит, сержант лежит на спине, широко открыв глаза, он покусывает усы; на земле тысячи глаз, просто открытых и таких, которые вытаращены от жары и солнца; блондинчик пошатывается: «Черт, я уже еле держусь на ногах, я сейчас взлечу в воздух». Брюне разворачивает поливальный шланг, укрепляет его на водопроводном кране, поворачивает кран. Движения даются ему с трудом. Блондинчик раздевается догола; он весь твердый и волосатый, с большими шарообразными мышцами. Под холодной струей его кожа розовеет и сжимается, но лицо остается серым. «Теперь меня», — говорит Брюне. Блондинчик берет шланг и говорит: «Какой он тяжелый!» Он роняет его и снова ловит. Потом направляет струю на Брюне, ноги его дрожат, внезапно он выпускает шланг. Он говорит: «Нет, уже сил не хватает». Они одеваются. Блондинчик долго сидит на земле с обмоткой в руке, он смотрит на воду, текущую между булыжниками, он следит за мутными канавками и говорит: «Мы теряем силы». Брюне закрывает кран, помогает ему встать и ведет к крыльцу. Ламбер проснулся, он, смеясь, смотрит на них: «Вы шатаетесь, как пьянчуги!» Блондинчик падает на палатку, он ворчит: «Меня вконец вымотало, больше ты меня в это не втравишь». Он смотрит на свои большие волосатые дрожащие руки: «Вот видишь». — «Пойди погуляй», — говорит Брюне. — «Как бы не так!» Блондинчик заворачивается в одеяло и закрывает глаза. Брюне уходит на задний двор; он пуст; тридцать кругов по двору спортивным шагом. На втором круге у него начинает кружиться голова; на девятнадцатом он вынужден прислониться к стене; но он держится, он хочет укротить свое тело, он шагает до конца и наконец, запыхавшись, останавливается. Удары сердца отдают в голову, но он счастлив: «Тело создано, чтобы повиноваться; я буду это делать каждый день, доведу круги до пятидесяти». Он не чувствует голода, и он счастлив, что его не чувствует: «Сегодня мой пятый день голодовки, я держусь вполне прилично». Он возвращается в передний двор. Шнейдер все еще спит с открытым ртом; пленные лежат неподвижно и безмолвно, они кажутся мертвецами. Брюне хотел бы поговорить с наборщиком, но тот еще спит. Он собирается сесть; сердце его все еще так же бешено колотится; северянин начинает смеяться. Брюне оборачивается: северянин чему-то смеется, склонив голову над палкой, на которой он что-то вырезает; он уже вырезал дату; сейчас он вырезает острием ножа лепестки цветов. «Чему ты веселишься? — спрашивает Ламбер. — Тебе что, очень смешно?» Северянин продолжает смеяться. Он объясняет, не поднимая глаз: «Я смеюсь, потому что уже три дня не срал». — «Это нормально, — успокаивает его Ламбер. — Чем бы ты срал?» — «А есть такие, что срут, — говорит Мулю. — Сам видел». — «Это счастливчики, — объясняет Ламбер. — Они наверняка пронесли с собой мясные консервы». Сержант выпрямляется. Он смотрит на Мулю и дергает себя за ус: «Ну что? Где же твои грузовики?» — «В дороге, — отвечает Мулю. — Уже неподалеку». Но в его голосе нет былой уверенности. «Могли бы и поторопиться, — говорит сержант. — Иначе они нас в живых не застанут». Мулю не сводит глаз с ворот; слышится жидкое певучее бульканье, Мулю извиняется и поясняет: «Это у меня в брюхе!» Шнейдер проснулся. Он трет глаза, улыбается и бормочет: «Кофе с молоком…» — «И с рогаликами», — добавляет кучерявый. — «А я бы предпочел хороший суп, — мечтает северянин. — И немного красного вина в нем». Сержант спрашивает: «Ни у кого нет сигарет?» Шнейдер протягивает ему пачку, но Брюне раздраженно его останавливает — он не любит индивидуальной щедрости: «Лучше положи ее для общего пользования». — «Как хочешь, — соглашается Шнейдер. — У меня полторы пачки». — «А у меня пачка», — говорит Брюне. Он вынимает ее из кармана и кладет на подстилку. Мулю вынимает из рюкзака коробочку из белой жести и открывает ее: «У меня осталось семнадцать штук». — «Это всё? — спрашивает Брюне. — Ламбер, а у тебя?» — «Ничего нет», — говорит Ламбер. — «Не ври! — протестует Мулю. — Вчера вечером у тебя была полная пачка». — «Я дымил всю ночь». — «Враки! Я слышал, как ты храпел». — «Пошел ты на… — возмущается Ламбер. — Я согласен дать сигарету сержанту, если у него нет, но я не хочу их выкладывать для общего пользования, в конце концов это мое дело». — «Ламбер, — говорит Брюне, — ты можешь забрать свою палатку и мотать отсюда, но если ты хочешь остаться с нами, тебе придется вести себя как члену коллектива и отдать все, что имеешь, в общее пользование. Давай свои сигареты».