Свободная ладья - Игорь Гамаюнов

– Здравствуйте! Вы меня звали?

Бессонов поднялся к ней на берег. Они пошли мимо пристани, по тропинке, вьющейся в зарослях майгуна, и рыжая Ласка послушно шла следом. Ровным учительским голосом Бессонов рассказал Елене, что встретил недавно её отца, тот жаловался на семейные трудности, что в этой ситуации ей, конечно же, разумнее всего было бы уехать в Бендеры, поступить в бухгалтерский техникум, чтобы быстрее стать на ноги и помогать семье.

Лена кивала, соглашаясь, боясь взглянуть на Бессонова, догадываясь – случилось что-то, круто изменившее его и её жизнь. Бессонов же понимал, что убивает любовь, что первым выстрелом, как известно всем охотникам, можно лишь ранить жертву, обрекая её на лишние муки, и непременно нужен второй, открывающий дверь в небытие. И он добавил всё тем же учительским голосом:

– Возможно, я тоже отсюда уеду. Вероятнее всего – навсегда.

Они повернули обратно, дошли до пристани. Елена свернула в переулок, а Бессонов зачем-то опять пошёл к шлюпке. Но у осокоря остановился, оглянувшись. Синее платье в белый горошек ещё мелькало у плетёного забора Плугаря, и Бессонов отметил: нет, не изменилась походка у Елены Гнатюк, такая же плавно-неторопливая, разве что только наклон головы другой – чересчур внимательно смотрит себе под ноги. Такая нет, не сломается. Сильный у девчонки характер. Кому-то с ней повезёт. Кому?

Теперь, кажется, всё. Иначе было нельзя. Иначе – невыносимо. Ночной скребущийся шорох жены, возникшей в дверях, чтобы сказать ему последние слова, преследовал бы его неотступно. И однажды разорвал бы ему душу.

Теперь Бессонов чувствовал странное облегчение, смешанное с надвигающейся тревогой. Да, воздушный замок, выстроенный Еленой Гнатюк с его, бессоновской, помощью, по его же вине и рухнул. Но, видимо, за этим крушением должно последовать что-то ещё.

Что? Ведь не просто же так томит его тоска… Нет, не просто… И совсем не вовремя увязался этот скуластый мальчишка, сын главного недруга, чужой сын, ставший вдруг душевно близким. Говорит, что готов почитать стихи. Свои стихи. Так некстати. Ну не гнать же! Да и – обещал ему. И наверняка другой такой свободной минуты уже не будет.

Пришли в хатку. После раскалённой на солнце улицы здесь было прохладно. Ласка улеглась под топчаном. Бормотала в углу радиоточка. Бессонов убавил звук и, звякнув чашками, плеснул в них холодного чая. Афанасьев, торопясь, громко глотая, выпил, поставил пустую чашку на блюдце, скрипнул табуреткой.

– Можно, да?

– Читай. Только не спеши.

– «Куст над водой склонился, – севшим от волнения голосом произнёс Витька. – Берег целуют волны…»

Сделал паузу. Вздохнул. Это были стихи, сочинённые недавно, после нечаянно случившейся прогулки с Катей.

– «Я на минуту забылся, / грустною думой полный. – Его голос наконец набрал звонкость. – Мимо река бежала / в лес, под зелёные своды. / Цветок ты в руках держала, / ты его кинула в воду. / Я на минуту забылся, / грустною думой полный. / Ночью цветок мне снился, / его уносили волны».

Дочитав до конца, снова вздохнул. На этот раз – обречённо. Ждал замечаний.

– А теперь ещё что-нибудь, – подбодрил Бессонов.

Витька прочёл ещё – про звёзды и камыши. Потом – про Москву, про леса и реки, про то, что хотел бы быть птицей, чтоб облететь просторы своей страны.

Бессонов слушал, и мальчишеский голос отзывался в нём эхом собственных строчек. Написанных два дня назад. Никому не читанных. Некому было читать. И, сам того не ожидая, прервал затянувшуюся паузу Витьки, ожидавшего учительской критики, словами:

– Давай я тебе тоже своё почитаю. Вот послушай: «Кроток Днестр в крутых берегах. / От истоков и вплоть до лимана. / Облака словно горы в снегах. / Не колышутся волны тумана. / Мирно дышит родная земля, / Всепобедные силы в ней зреют. / А на ней шелестят тополя, / Зреет рожь и цветы пламенеют…»

Бессонов видел, как слушает Витька, каким восхищением загорается его взгляд, и казалось – не чужой сын сидит напротив, а собственный, каким ему хотелось бы видеть своего Лёшку, опоздавшего родиться. Но может быть, это он сам, Бессонов, перевоплотившийся в совсем непохожего, скуластого паренька с бровями вразлёт и мечтательным взглядом? И именно этому пареньку, с его крестьянскими мосластыми руками и широкими ступнями, суждено продлить земной путь неудачливого сельского учителя Бессонова, слагавшего в предвидении своей житейской катастрофы печальные строчки?

– «Только в сердце моём ничего / Ни расцвесть, ни увянуть не может. / Непокорное чувство его / Днём и ночью терзает и гложет… / Не колышутся волны тумана. / Облака словно горы в снегах. / От истоков и вплоть до лимана / Кроток Днестр в крутых берегах».

В этот-то момент радиоточка, тихо бормотавшая что-то своё, зазвучала женским голосом, исполнявшим старинную песню, резко изменившую настроение Бессонова.

Он привстал, прибавил звук.

Голос выпевал слова про «небогатое наше село», затерявшееся «в высоких хлебах», про беду, о которой «не слыхали вовек», и про то, «как у нас, голова бесшабашная, застрелился чужой человек».

Бессонов слушал не шевелясь, не глядя на Виктора, словно забыв о его присутствии… А ведь это выход из безвыходной ситуации… Достойный человека, знающего, что такое смерть от ружейного заряда… Только что умертвившего простодушную любовь девушки, без которой его собственная жизнь теперь будет казаться ему никчёмной… Он очнулся от того, что Виктор, окоченевший на табуретке в недоумённой позе, шевельнулся, тревожно всматриваясь в лицо учителя.

– Извини, я отвлёкся. – Приглушил радиоточку Бессонов и, глядя в распахнутое окно, под которым кустилась лебеда, колюче отблёскивавшая на солнце мелкой листвой, проговорил: – Я хочу попросить тебя вот о чём: если со мной произойдёт что-то непредвиденное, знай – вон те книги, на полке, твои. Ладно? И давай сейчас расстанемся, я устал. Договорим в другой раз.

Ушёл Виктор, чужой сын. Ушёл встревоженный, с недоумённым лицом. Как странно бывает в этой жизни: чужой становится ближе своего!.. Может, потому что он оказался в возрасте, когда не защищённая жизненным опытом душа готова отозваться на опасное состояние другого человека?.. Зазвучать в унисон?.. Как жаль, что этот другой вот только что потерял нить, незримо ведущую его по жизни!.. Потерял, кажется, навсегда… И если действительно навсегда, то ведь этому скуластому чужому сыну в словесных баталиях со своим отцом трудно будет найти убедительные аргументы. Новый козырь появится у Афанасьева-старшего, ведущего с Бессоновым упорную войну.

Переставлял книги на полке Бессонов. Листал, встряхивая, нет ли в них забытых записок. Но одни закладки сыпались на пол. Да, конечно, Афанасьева-старшего надо было как-нибудь вызвать на разговор, вытряхнуть из него его заскорузлую ненависть, понять, откуда она. Неизвестно, получилось бы. Скорее всего в нём таится что-то, самим Афанасьевым не осознанное. Но зато сейчас, в минуту критического надлома, возникло бы ощущение до конца доведённого дела. Теперь же начало этой вражды так и останется в тумане… Хотя что изменилось бы, если бы даже туман рассеялся?.. Ни-че-го!.. Ведь «мчится бешеный шар, – пел Вертинский, – и летит в бесконечность, / и смешные букашки облепили его. / Мчатся, вьются, жужжат / и с расчётом на вечность / исчезают как дым, не узнав ничего». Да, исчезают как дым!..

Мелькнула за окном чья-то тень. Зашуршала камышовая дверь.

– Можно?

Земцов Михаил, он же – Мотик. Сокращение от слова «Бегемотик». Невысокий, губастый, топает громко, серые глаза навыкате. Кажется, самый надёжный в их «команде» парнишка. Что его принесло?

– Есть разговор…

Сел на табурет, кашлянул. Взгляд напряжённый, словно к чему-то присматривается, что-то про себя высчитывает.

– Сегодня встретил Семеняку из Пуркар, он рассказал: у них, в гирле, сома видели. Почти такого же, как наш, которого весной у бани из-подо льда взяли.

– Ну и что?

– Предлагаю экспедицию. Заготовить перемёт, крючки особые, приманку. А то он в Пуркарах за лето всех уток перетаскает!

Понимал Бессонов – никакого сома в Пуркарах не видели, Мотик его придумал. Зачем? Да уж не Виктор ли прислал, встревоженный его, бессоновским, состоянием?.. Но разговор пришлось поддержать. Обсудили всё – где ставить перемёт, где разбивать бивуак. Те берега Бессонов знал хорошо – это были берега его детства.

Перед уходом, в прихожей, споткнувшись о пустые вёдра, Мотик предложил сбегать к колодцу.

– Ну сбегай.

Громыхнув вёдрами, он умчался. Его не было минут пятнадцать. Наконец явился, и не один – с Вовчиком Гвоздиком, главным в их «команде» мечтателем, чьё запредельное желание было – стать гипнотизёром, силою взгляда восстанавливающим справедливость.

– Вот, у колодца встретились… Посоветоваться хочет… Ну а я пойду.

«Смешные мальчишки», – думал про них Бессонов, выслушивая очередную фантазию Вовчика о том, что хорошо бы загипнотизировать капитана пассажирского катера, внушив ему маршрут: Олонешты – Одесса. И скатать туда через лиман по морю всей «командой». За гипноз ведь не наказывают? Как докажешь, что ты внушил капитану свою мысль?.. Но больше всего Вовчика огорчило соображение Бессонова: речные катера для морской волны не годятся, могут опрокинуться.