Искатель. 1963. Выпуск №1 - Станислав Лем

Василий Петрович ступил в кедровник. И тотчас почувствовал легкий удар по руке. Гусеница! Толстая, величиной с палец, она как ни в чем не бывало ползла к плечу. Талаев брезгливо стряхнул ее наземь.

Но сейчас же послышался шлепок на вороте. Василий Петрович стряхнул и эту. Потом поднял воротник пиджака и пошел быстрее, уже не обращая внимания на осыпавших его гусениц. Он шел не оглядываясь.

Неожиданно шорох ливня притих. Стало светлее.

Талаев остановился. Он понял, в чем дело.

Рядом, совсем рядом, кедр еще зеленел. Его дообгладывали гусеницы, замыкавшие опустошительное шествие. Дальше деревья стояли обнаженные. Черные скелеты с голыми сучьями, воздетыми словно в немой мольбе о пощаде.

Стон, глухой и протяжный, раздался в глубине мертвого леса. Стих. Послышались тяжелые, неуверенные шаги. И снова стон. На этот раз короткий и хриплый.

«Неужели человек? Попал под опыление ядом и…» Талаев хотел броситься на помощь, но неожиданно вдали, среди обнаженных стволов, увидел рогатую голову изюбра. А в следующее мгновение грациозное тело оленя вздрогнуло, рога запрокинулись на спину. Он упал.

«Все…» — подумал Талаев, но изюбр поднялся снова. Он встал на колени, рывком вскочил. Изюбр был большой, серо-красный, калюной — масти, голову его украшали ветвистые рога в пять сойков — отростков. Видимо, почувствовав приближение новых судорог, зверь рванулся, но тут же упал, забился. И новый стон вырвался из его глотки.

«В сущности, тоже жертва шелкопряда».

Резко повернувшись, Василий Петрович пошел прочь. Он не слышал шелеста пирующих гусениц, не чувствовал тяжести баллона садового опрыскивателя за спиной, да и не видел ничего толком перед собой.

Потом остановился, войдя в молодой кедровник, — ветви, словно напомнив о себе, задели его по лицу. Хвоя была чистой, но ливневый шум шелкопряда слышался где-то рядом. Шевелящаяся шкура гусениц уже затягивала деревца в нескольких шагах позади.

«Место удобное, — прикинул Василий Петрович, — опрыскаю здоровые кедры. Тогда бациллюс дендролимус, может быть, преградит этим мохнатым дьяволам путь дальше».

Наметив ряд, Талаев принялся опрыскивать деревья. Он старался не пропускать ни единой веточки. Меж кедрами проводил широкую полосу по мху. Несколько раз возвращался в дом на поляне и наполнял опрыскиватель.

Стояла духота. Парило, как в предгрозье, и солнце жгло немилосердно.

Василий Петрович работал не разгибаясь, в каком-то чаду удушливого гнева.

ОБ УДАЧЕ…

Гроза разразилась ночью. Она прикрыла землю плотным душным пологом туч и в кромешной тьме била тайгу ослепительно синими всполохами молний, оглушала резкими ударами грома.

Обитатели домика проснулись, но света не зажигали. Беспокойно ворочался за тонкой перегородкой Болдырев.

— Хоть бы молния подожгла сухарник! — неожиданно громко сказал он. — Глядишь — и шелкопряд сгорел бы.

— А сами поджечь боитесь? — проговорил Лозинский..

— Не могу… Тут можно больше потерять, чем выиграть. Это ведь я так сказал… от чувства…

Анна Михайловна прошептала:

— Дождь бьет по крыше, будто шелкопряд падает… Так встанешь утром, а дом до крыши гусеницами завален…

Дождь продолжался и днем — мелкий, нудный. Серый день тоскливо тек каплями по оконным стеклам.

Лозинский, возглавлявший экспедицию по химической борьбе с шелкопрядом, все утро вздыхал за перегородкой. К завтраку вышел сонный, нахохлившийся, погонял по тарелке картошку, залпом выпил чаю и снова скрылся в своем закутке.

— Мне можно зайти в вашу лабораторию? — спросил Талаев у Владимира Осиповича.

Тот ответил, что будет рад, и, встав из-за стола, они прошли на край поляны, где разместилась палатка энтомолога.

Свет ненастного дня слабо освещал сплетенные из ивовых прутьев садки и фанерные ящики. Болдырев объяснил, что в них наездники и гусеницы.

— Наездники, как вы знаете, откладывают личинки в тела этих волосатых тварей. Личинки развиваются, губят шелкопряд, а потом насекомые вылетают.

— Много?

— Из одного ящика тысячи две наездников. Только уж больно капризны мои подопечные, — вздохнул Владимир Осипович. — Вот сегодня дождь — и наездники скисли. Они, как мухи, жмутся к теплу.

Болдырев снял крышку с ящика, и Василий Петрович увидел копошащуюся кучу насекомых с тонкими, осиными талиями и прозрачными крылышками. Наездники тихо жужжали, словно в полусне. Несколько их вылетело, они покружили по палатке и сели на брезент.

— А попробуй открыть ящик в жаркий день — выскакивают пулей!

— Да… — протянул Василий Петрович, — войско не из бодрых.

— Собрался я сегодня их выпускать в тайгу, а — дождь. К завтрашнему дню половина попередохнет: подавят друг друга…

— Как же вы их подсаживаете к шелкопряду?

— Просто. Беру ящик, иду в тайгу, открою его — они и вылетят.

— А оценка результата?

— Ведь мы, Василий Петрович, только ускоряем естественный процесс. Обычно там, где пируют гусеницы, появление наездников наблюдается на десятый-двенадцатый год. А если их подсаживать, то массовое развитие наездников ускорится года на два. Значит, и гибель гусениц начнется быстрее. Можно спасти сотни гектаров кедрача.

— Это уже установлено?

— Нет. Так предполагается.

— Ясно.

— Куда уж как ясно, — нахмурился Болдырев. — Я ведь только четвертый год работаю над темой…

— А что вы сегодня будете делать?

— Спать, — глядя в сторону, усмехнулся Болдырев.

В темноте сеней Василий Петрович наткнулся ка пустые ведра. Они с дребезжащим грохотом покатились по полу. Распахнув дверь, Талаев крикнул в избу, ни к кому не обращаясь:

— Кой черт ведра на дороге поставил! Места им нет, что ли!

— Извини, Вася, это я, — удивленно проговорила Анна Михайловна. — Что же ты кричишь?

— Не кричу, а говорю, — проворчал Талаев. — На место надо ставить.

— Ты, Вася, отдохни. Не надо себя так мучить.

— Кто же это себя мучает? — вспылил Талаев. — Я дело говорю.

— Хорошо, хорошо, — сказала жена. — Сейчас я ведра на место поставлю. Извини.

Василий Петрович, нахмурившись, вошел в комнату.

— Я книгу оставил на столе. Где она?

— На полке.

— Там закладка была.

— Я с закладкой и поставила.

Взяв с полки книгу, Талаев подсел к окну, но, видимо, ему не работалось. Он долго листал страницы, смотрел в запотевшие стекла, покашливал. Потом подошел к жене:

— Извини.

— Я не сержусь.