Войны будущего. От ракеты «Сармат» до виртуального противостояния - Елена Поликарпова

Философия аутентичности неразрывно связана с памятью личности и ее обратной стороной – забвением, чье единство представляет одну из самых глубоких проблем мировой философии и религиозной философии[423]. В начале первых столетий нашей эры Августин Блаженный благоговел перед беспредельностью памяти: «Велика она, эта сила памяти, Господи, слишком велика! Это святилище величины беспредельной. Кто исследует его глубины!»[424]. Он при погружении в необъятные глубины пра-памяти «встретил Бога» и благодаря вечной памяти Господа сумел вернуться к себе самому, к сокровенному, истинному человеку своей души, отождествляя память и душу, так как «память и есть душа»[425]. Иными словами, здесь речь идет о богоподобном характере памяти человека, так как человек сотворен по образу и подобию Господа. Если же происходит разрыв мнемонического договора между Человеком и Богом (как в Библии), то осуществляется переход человека в небытие, переход в за-бытие, прикосновение к Ничто. Вот почему память и забвение являются ключевыми концептами всех мировых религий, чьим ядром выступает глубочайшая философия жизни.

Мы не будем рассматривать концепции взаимосвязи памяти и забвения в христианстве, индуизме и суфизме, приведем даосский подход к данной проблеме, когда обратной стороной «забывания» является погружение человека в первичную пещеру пра-памяти: «Нанизыванию до абсурда разных форм забытья противостояла идея сохранения. Одна из сущностных черт понимания памяти – идея сохранения. Один из наиболее часто встречающихся синонимов памяти – «кладовая. Не менее часто память именуют «хранилищем», «сосудом» или «вместилищем». В даосизме существовало два понятия, очень близко по смыслу смыкавшихся с категорией памяти. Одно из них – «Волшебная Кладовая». Так метафорически даосы обозначали человеческое сердце, которое, по Чжуан-цзы, есть «сосуд», «вместилище духа», «хранилище» неисчерпаемых изменений мира. Другое, сопоставимое с этим, понятие «Небесная Кладовая», или «Небесная сокровищница», хранилище метаморфоз сущего, кладезь всех событий мира… Понятия кладовой сердца и Небесной Кладовой соотносятся друг с другом как микрокосм с макрокосмом, как два вложенные в друг в друга пространства Пустоты, две сферы, внутреннего и внешнего, зеркально перевернутые и закрученные двойной спиралью «сокровенного круговорота»»[426]. В даосской духовной практике адепт путем забывания того внешнего, что находилось в его памяти, припоминает свое внутреннее. Это значит, что забывание себя и возвращение к аутентичному в себе есть мнемонический парадокс, фиксирующий возможность человека «припомнить» глубину «Безначального Начала». Этот мнемонический парадокс свидетельствует о том, что человек способен выйти за границы неаутентичного и достигнуть аутентичного, присущего всему миру природы и общества.

Размышления о взаимосвязи аутентичного и памяти в истории мировой философии и мировых религий, в том числе и даосской мудрости, имеют отношение к развитию современного общества и вызовам коллективной памяти. В настоящее время наблюдается значительный интерес к исследованиям, которые определяются общим термином «memory studies» и которые нацелены на значимость коллективной памяти (репрезентируемой понятиями «идентичность», «историческая память», «коллективная историческая память» и пр.) в процессах социальных трансформаций. «Анализ показывает, – пишет А.В. Дахин, – что теории memory studies дают новые возможности возвращения к развитию фундаментальных архетипов философской культуры и концепта «бытия сущности». Перспективным представляется подход, опирающийся на идею о том, что сущность предмета/мира предметов есть его/их память о собственной предшествующей истории, которая бытует во всяком его/их здесь-и-теперь в качестве его/их самости, самотождественности. Путь фундаментальной философской концептуализации исследований сферы memory studies может быть проложен через раскрытие их взаимосвязи с вопросом о сущности предметов и формах её бытия в предметных мирах. Тезис, в рамках которого такая концептуализация даёт системное решение, состоит в том, чтио память образует сущность предмета/мира предметов, а структуры исторического памятования – это формы бытия сущности, которые выражают самотождественность предмета/мира предметов и которые изменяются, развиваются в ходе глобальной эволюции, порождая глобальную дифференциацию вселенной на мир неживой природы, мир живой природы и мир людей, каждый из которых обладает специфическими структурами исторического бытия-памятования»[427].

Значимость memory studies в современной философии состоит в том, что они пробуждают ядро философской культуры, выбивая тем самым постмодернистский фундамент политической практики использования технологий исторической памяти для генерирования «черной нуль-волны неистории» против России[428]. Эффективность этих технологий проявилась в ходе деструкции Советского Союза, когда «прорабы перестройки» «совершили убийство исторической России», когда «проектирование будущих форм исходило из двух принципов: возможно более полного слома советской системы и копирования западных структур как «естественных» и эффективных», когда «утрата коллективной памяти вызвала сдвиг от реалистического мышления к аутистическому»[429]. Эти технологии в качестве технологий войны были применены еще Черным III рейхом против Красной империи (Советского Союза). Они были квалифицированы З. Бжезинским и его коллегами как «историческое и психологическое оружие войны против Советов». В статье «Технологии борьбы III Рейха против СССР» В. Ямпольский детально показывает, как гитлеровская Германия использовала технологии исторической памяти (планы Розенберга) для того, чтобы националисты народов Кавказа, Крыма, Средней Азии приняли активное участие в расчленении Советского Союза[430]. Эти многомерные и изощренные технологии используются в борьбе с Россией и ее историей, чтобы уничтожить ее идентичность и аутентичность, ее моральную самоидентичность и гуманистический характер. «Читатель, – отмечает В. Ямпольский, – ознакомившись с более чем полувековой давности планами Розенберга, вероятно, обратил внимание на их созвучность современным событиям, происходящим на территории бывшего СССР. Информационные сообщения в периодической печати, на радио и телевидении, поступающие из горячих точек на Кавказе, Средней Азии, а несколько ранее из Приднестровья и др., обязывают находить объяснения происходящему и подсказывают целесообразность обращения к историческим событиям, зафиксированным в архивных документах периода Великой Отечественной войны»[431]. Эти технологии «войны IV поколения» использовались не только для разрушения Советского Союза, но применяются и для деструкции современной России.

В данном случае используется уникальный, аутентичный характер России как евразийской цивилизации, каковой она стала в течение 1550 по 1660 гг. Она обладает следующими четырьмя характерными особенностями, а именно: Россия в определенной степени освоила достижения и ценности цивилизации Запада, сохранив свое своеобразие; России как цивилизационной системе присуща значительная динамика амплитуды автоколебаний маятникового типа, что влечет за собой ее статус как своего рода «экспериментального полигона» истории, на котором апробируются нередко противоположные по своему смыслу теории и социально-экономические проекты; в России при всей ее противоречивости доминируют духовные, а не материальные ценности, что объясняет ее необыкновенную цивилизационную живучесть, гибкость и адаптивную способность в условиях перманентно изменяющейся враждебной среды; Россия представляет собой политэтническую и многоконфессиональную цивилизацию, способную воспринимать содержание и ценности цивилизаций Востока, Юга и Запада[432]. Если обобщить результаты исторического пути России как восточнославянской, а потом и евразийской цивилизации более чем за тысячелетний период, то основы ее самобытности, аутентичности таковы. «Это уникальная система ценностей и способность усваивать черты Востока, Юга и Запада. Это умение, синхронизируясь с общеисторическим ритмом, брать на себя тяжелую миссию поиска и экспериментального освоения новых путей исторического развития – концепция «третьего Рима», прорыв Петра I, духовное лидерство в XIX веке, социалистический эксперимент в XX веке. За такое подвижничество России приходилось платить дорого, но это не снижало потенциал ее активности»[433].

В конце XX – начале XXI вв. Россия и другие страны СНГ столкнулись с далекой от альтруизма, весьма расчетливой ментальностью цивилизацией Запада в условиях обострения конкуренции на мировых рынках и системного кризиса мировой цивилизации. «Сегодня они как никогда близки к утрате своей цивилизационной идентичности и самобытности, сохранность которой была возможна в рамках евразийской цивилизации»[434]. В связи с этим возникает проблема сохранения идентичности и аутентичности России, что с необходимостью требует разработки концептуальной (или «проективной») безопасности (К-безопасности). Такого рода безопасность теперь приобретает все большую значимость, так как во все большей степени «мир становится проективным, а значит, ошибки в обеспечивающих цельность проектных фокусах (нечаянные или сознательно делаемых) превращаются в угрозу для общества, а в пределе – и для человечества в целом»[435]. Значимость К-безопасности обусловлена также и тем существенным обстоятельством, что в последние десятки лет человечество теряло свою историю (и историческую память) с её классическими понятиями «эра», «эпоха», «периоды» и постепенно, используя философию постмодернизма, мощные информационно-коммуникационные технологии, а также и информационные и интеллектуальные войны, входило в игровое, неклассическое, глобальное состояние.