Чёрный Янгар - Карина Демина

Пожалуй, если бы не шкура, плащом лежавшая на моих плечах, меня можно было бы принять за обычную женщину. И я, отмечая каждый прожитый день зарубкой на дверном косяке, радовалась.

Время шло, и судьба была ко мне милосердна. Сны и те отступили, позволяя поверить, что все у меня получится. Вот только одиночество порой было невыносимо. И я, пытаясь стряхнуть липкую тоску, выбиралась из Горелой башни, бродила окрест, слушала птичьи сплетни.

И вот наткнулась на чужака.

Он держался середины реки, скованной толстым льдом, и мохнатая коренастая лошадка ступала неторопливо. Седельные сумки были велики, а в руке чужак держал копье, украшенное тремя волчьими хвостами. С притороченного к седлу щита скалилась белая волчья голова.

Добравшись до излучины, всадник спешился, ослабил подпругу и уздечку снял. Он был деловит и нетороплив, но вскоре на берегу уже горел рыжий костер, облизывал шершавые бока котелка, в котором плавился снег. Всадник же растер лошадь досуха и повесил на шею торбу с зерном. Вот только ела она осторожно, то и дело вскидывая голову, всхрапывая. Верно, доносил ветер мой медвежий запах.

Мне же тянуло дымом.

И хлебом.

Кашей, которую чужак варил, весело напевая что-то под нос.

Он был не молод, но и не стар. Борода его была рыжей, а волосы, выбившиеся из-под шапки, – черны как смоль.

– Эй, – встав ко мне спиной, крикнул всадник, – выходи, кем бы ты ни был!

Он чуял меня.

– Выходи! Не обижу!

И я выглянула из тени.

– Здравствуй, – сказала, пробуя собственный голос на вкус. Уже много дней мне не с кем было разговаривать.

– И тебе доброго дня. Заблудилась? – Он скинул шапку и запустил пятерню в черно-рыжие, словно подпаленные, лохмы.

– Нет.

– Ты здесь живешь?

– Недалеко. – Я разглядывала чужака, а он – меня. И в его глазах не было удивления.

– Спускайся, – предложил он. – Каша готова. И хлеб есть. Не побрезгуй уж.

– Кто ты?

– Человек. Слуга кёнига. Добрый сын, верный муж, заботливый отец. Всего понемногу. А если ты об имени, то называй меня Гирко. Садись к костру, гостьей будешь.

Он подал мне деревянную миску, расписанную нехитрыми узорами, и ложку.

– Аану. – Я присела на коряжину и ноги поджала.

– И давно ты здесь обретаешься?

– С лета.

Крупяная каша обжигала нёбо и вкуса не имела, но я заставляла себя тщательно пережевывать ее, стараясь отрешиться от иных, куда более привлекательных запахов.

Всхрапывала лошадка, что-то напевал Гирко, и громко стучало его сердце.

– Скажи, Аану… – Он не спешил садиться, но, скинув тяжелую волчью доху, кружил по поляне. В глубоком снегу оставались пробоины следов.

Я же следила за гостем.

– Скажи, Аану… – Остановившись, Гирко мазнул по мне взглядом и поспешно отвернулся. – Не видала ты тут, часом, человека…

– Видала. И вижу.

– Кого?

– Тебя.

Он хохотнул, показывая, что понял мою шутку.

– Нет, не меня, другого…

– Какого?

Каша остывала и застревала в зубах. А вопросы мне не нравились.

– Людей здесь много. Охотники вот… – Я отставила миску, раздумывая над тем, что пришла пора распрощаться с гостеприимным чужаком. – Или странники…

– Странники, значится… Дорога ведет, дорога прядет, а уж куда выведет… или на кого… – Гирко принял миску, которую я вернула с поклоном. – Тот, о ком я спрашиваю, черноволос и черноглаз. Он невысок, не выше меня. И шапки не носит, а волосы в семь кос заплетает. Видела такого?

– Нет, не попадался.

– Точно?

– Я бы запомнила.

Я поднялась. Светлыми стали глаза Гирко, и застыла улыбка на его лице.

– Погоди, Аану. – Он вдруг оказался рядом и схватил меня за руку, сжал, еще не причиняя боли, но показывая – способен и на нее. – Не спеши, гостья нежданная. Значит, не видела?

Смазанные барсучьим жиром пальцы легли под подбородок, заставляя задрать голову.

– Нет.

– Плохо. – Гирко уже не улыбался – скалился, оттопырив нижнюю губу. – Тогда не встречала ли ты, часом, башни – старой, белой… Горела она, но, обгорев, стоять осталась.

– Нет.

– Врешь, – с тем же оскалом произнес Гирко.

– Отпусти.

Я рванулась, но он держал крепко. Смотрел. Рассматривал.

– Ты красивая… – Гирко откинул капюшон и провел большим пальцем по шраму. – Попорченная слегка, но все равно красивая.

Его пятерня вцепилась в волосы и дернула.

– Значится, не видала башни?

– Нет.

Он тянул, заставляя меня запрокинуть голову.

– Знаешь, как про баб говорят? Волос долог, ум короток, а памяти вам боги и вовсе недодали.

Гирко вдруг оттолкнул меня, но поводок собственных волос не позволил отступить далеко. Подножка. И я оказываюсь на снегу. А Гирко наваливается сверху, всем своим весом к земле прижимая.

– Сейчас… сейчас… – Его колючая борода царапает мне шею, а пальцы свободной правой руки сжимают грудь. – Поиграем…

Я пытаюсь выскользнуть, а он лишь смеется. Отпускает и наваливается. Давит. Елозит влажными губами по лицу, дышит перегаром, табаком, дымом и недавно съеденной кашей. Оставляет на щеках мокрые следы.

– Пожалуйста…

От страха и отвращения я замираю, теряя способность дышать. Повторяю только:

– Пожалуйста, пожалуйста…

А Гирко сопит. И кусает меня за шею, впивается в ворот платья, рвет… Платья, которое привез мне Янгар, чтобы я осталась человеком.

И страх уходит.

– Отпусти! – Я вижу ошалелый, масляный какой-то взгляд.

В этом человеке нет безумия: он знает, чего хочет, и идет навстречу желаниям.

Ему плевать, что он причинит мне боль.

Ему хотелось бы ее причинить.

– Ты… перестань. Ишь вылупилась! – Гирко отстраняется и бьет меня по губам. – Прекрати!

Я вижу его душу, не больную, но подгнившую, как яблоко, которое слишком долго лежало на земле. И на подмокших ее боках уже проступают бляшки плесени.

– Зенки закрой, не то хуже будет…

…Жена Гирко его боится. И он поддерживает в ней страх пощечинами, тычками, ударами ремня по спине и животу. Всегда неожиданными. Никогда без причины. Но ей не удается угадать эту причину.

Он бережет ее лицо и руки, ведь соседи считают его хорошим мужем, заботливым. А она никогда не откроет рта, чтобы рассказать правду. Страха в ней слишком много.

И он выел красоту жены, состарил до поры. И ее же сделал виноватой.

– Дура криворукая, – говорит он, всегда шепотом, ласково даже, а потом бьет – исподтишка, наотмашь. И жена падает, привычно сжимаясь в комок. Она давно уже не плачет, слезы его только раззадоривают. Ему не хватает их, Гирко чувствует себя обманутым и снова бьет, уже словом. Он высмеивает женщину, наслаждаясь беспомощным растерянным выражением ее глаз.

У жены подрастает дочь. Гирко нравится думать, что дочь принадлежит только жене. Почему? Он не рискнет признаться в этом даже себе. Пока.

И всего-навсего смотрит. Балует девочку подарками. Говорит, что любит ее.

И вправду любит.

Он и жену любил когда-то. Когда она умела плакать.

Я не смогла смотреть дальше, отвернулась. И Гирко, взвыв, отвесил мне вторую пощечину. Из лопнувших губ пополз кровяной ручеек, тоненький, сладкий.

– Ты… ты… тварь!

– Ты мерзок, – сказала я, слизывая кровь. И руку его стряхнула без труда.

– Пожалеешь… – Он добавил несколько слов покрепче. – Я ж тебя…

И нож достал. Острие уперлось в щеку.

– Разрисую так, что…

– Отпусти.

Я не ощущала боли или страха. Осталось лишь непередаваемое отвращение, которое заставило меня закрыть глаза и потянуться к шкуре. А та отозвалась на прикосновение легко, словно только и ждала этой моей просьбы. Знакомое тепло окутало меня. И тяжесть медвежьего тела легла на плечи.

– Ты…

Человек, грязный что телом, что душой, пятится к костру, размахивая ножом. От него несет страхом, тем самым, который ему самому казался вкусным. И разве не справедливо будет воздать ему по заслугам? Ударом на удар?

Болью за боль?

– Прочь! – взвизгнул Гирко, упираясь спиной в обындевевший ствол березы. – Пошла прочь!

Лошадка его хрипела и рвалась с привязи. И я освободила ее.

– Ты…

Я.

Аану Каапо.

Хийси-оборотень.

– Прочь!

Я подходила к нему не спеша. И снег скрипел под весом медведицы.

Ближе.

И еще ближе… не спуская взгляда.

Выпивая страх, такой сладкий. Втягивая запах. Улыбаясь.

Гирко не выдержал. Разжалась рука, и клинок разломил тонкую пленку наста. А человек побежал. Он спешил, проваливался в глубоких сугробах, барахтался в снегу. Я же шла по проложенному им рыхлому следу.

Медленно.

Но с каждой секундой все быстрее. Погоня неожиданно увлекла меня, она – и запах страха.

Тень, прилипшая к лапам, скользила, указывая мне путь.

Быстрей, Аану.

Уйдет ведь.

Доберется до кромки леса, той, где из-под снежных шуб торчат молодые хлысты осин, а там и до поля или дороги…

И пускай. Ты позволишь ему поверить, что спасение рядом, что оно возможно, и лишь когда вера его окрепнет, ударишь. Он же бил других, тех, кто слабее.