Завещание Мишель - Аннет Бове

Все по очереди произносили нечто невнятное в честь Антона. Между каждым тостом приглашенные замолкали, занимаясь едой. Потом самые воспитанные делали вид, что вспомнили о его новом произведении, снова говорили какие-то слова, казавшиеся Антону лишь очередным сигналом к приему пищи.

Время от времени из-за чьей-то спины появлялись глаза Мишель, будто извиняющиеся, несколько растерянные и даже стыдливо недоумевающие, словно всё это с ней происходило впервые. Казалось, она вот-вот подойдет к нему, склонится к уху, щекоча кончиками волос его шею, и начнет шептать о своей давно скрываемой любви; о том, как долго собиралась с силами, готовилась, даже записывала слова, которые скажет ему; тут же проболтается, как она почти сбежала из своей горной деревушки, как сняла комнату неподалеку от издательства и так далее. Он мягко оборвет её речь, заметит, что ей необязательно так спешить высказать именно сейчас то, что она подготовила, что на это у них теперь будет вся жизнь; возьмет её за тонкое запястье, встанет из-за стола, они шагнут и вместе полетят над столом, к люстрам, в окно.

Эта мысль так понравилась Антону, он так с ней сроднился, что потом не мог до конца понять, было ли это его выдумкой, или так произошло на самом деле. Он всегда в тайне надеялся, что однажды все это случится – любовь, прекрасная, единственная, придет и всё ему скажет. Не что-то конкретное, нет. Это могло быть всё, что угодно, любые мелочи или глобальные рассуждения, но высказанные на определенном пределе откровенности, сплетающем, роднящем навеки. Так бывает, когда у человека на протяжении какого-то времени копились тайные мысли, их некому было доверить. Не всегда потому, что они были запретными, преступными или противоестественными, а просто из-за отсутствия прямой связи с реалиями, с рациональным, с необходимым и ежедневно употребляемым. На них нельзя было купить картошки, из них невозможно было узнать свежие новости, на них не получилось бы развесить мокрое белье для сушки. Эти мысли чаще касались древней профессии философа, которая совершенно изживала себя, хотя когда-то мудрые люди воспитывали детей великих полководцев.

Во многом интуиция не обманула Антона. Выбравшись из деревни, Мишель оказалась где-то очень рядом с ним. Столкнувшись один на один с многоликим мегаполисом, она не испугалась. Город не показался ей неодушевленным, бездумным механизмом. Вначале она даже самонадеянно полагала, что способна контролировать их с городом взаимное общение. Но позже поняла, что у города есть не только душа, но и воля. Что-то похожее Мишель чувствовала в юности, когда отец возил ее к морю. Впервые войдя в воду глубокой ночью, она услышала, как море заговорило с ней, обнимая, лаская. В то же время от него исходила какая-то потенциальная угроза, предупреждение. Мишель знала – стоит сделать одну ошибку, какой-то непонятный ей самой просчет, и море тут же переменит настроение и свое к ней отношение.

Без особого труда поступив на первый курс литературного института, Мишель действительно устроилась курьером в издательство. Её несколько настораживало, что из сотни штатных и внештатных сотрудников только десять процентов были мужчинами. Хотя это объясняло, почему многочисленные представители средств массовой информации, присутствовавшие на общественных сборищах, чаще всего были мужского пола – нейтрализовали, балансировали ситуацию и… охотились. Она понимала, что дефицит мужчин в деревне связан с тем, что большинство из них при первой же возможности уезжало поближе к цивилизации. Но Мишель недоумевала от того, что в этой до патологии феминистической компании царил непробиваемый, порой доходящий до крайностей, патриархат.

Ежедневно все дружно произносили слова приветствий, так же дружно улыбались, кивали головами и уже через секунду забывали только что услышанное.

Она спрашивала себя, что чувствовали чужие друг другу люди, вынужденные следовать привычке целования при встрече и прощании? Это действительно была открытость души, природная беззлобность или какая-то мода, деформация урбанистического сознания? Что они вообще испытывали при этом? Безразличие, отвращение? Мог ли чужак, вроде неё, позволить себе избежать этих бессмысленных знаков внимания, не будучи назван недружелюбным и замкнутым? «Хотя», – возражала она сама себе – «Возможно, именно таким, как я, это и прощается. Мол, что с неё возьмешь – деревенщина». В общем, она не сопротивлялась, не отворачивалась – целовала, а точнее прикасалась щекой к щеке, чмокая губами в воздухе, но только тех, кто первым делал встречное движение. В таком противоречивом для нее деле не очень хотелось брать инициативу на себя. Удивительно, но она не была в этом одинока. Когда во время презентации Антон не кинулся к ней с приветственными поцелуями, она смутилась и приняла этот жест, вернее, всякое отсутствие такового, на свой счет.

Где-то через полгода работы в издательстве способную и активную девочку на побегушках продвинули на должность хозяйки торжеств во время проведения конференций, презентаций и других публичных мероприятий издательства. Работа была нестабильная, но прибыльная и любопытная.

Иногда, в самый разгар празднеств, ей до истерики хотелось сесть за стол вместе с гостями, выпить, съесть чего-то из местной кухни, дать передышку ногам, уставшим от каблуков.

Носясь по залу, она всё же успевала наблюдать за присутствующими. Никто не придавал этому значения, считая такое пристальное внимание её обязанностью в качестве «хозяйки».

Как-то на одном из подобных сборищ генеральный директор – сухая высокая дама с массивным перстнем на безымянном пальце – учтиво спросила о традициях её региона и, не дождавшись ответа, сама о них и рассказала. Оказалось, что она знает о Мишель больше, чем та о себе самой. Издалека, а точнее свысока, как известно, виднее. Мишель кивала и улыбалась, думая, что, наверное, сложно было вообразить, что кто-то может без гордости и слепого патриотизма отзываться о земле, на которой родился, или может умалчивать детали по простой причине незнания истории своего края. Мишель знала каждый камень, каждый цветок вдоль деревенской дороги, умела перейти реку вброд, найти грибницу, понимала, о чем сплетничают цикады, знала, когда пчелы приносят больше всего меду, но не думала о том, что пишут в ученых книгах, не подозревала о традиционной поэтизации природы, потому что природа была внутри её, была её сутью, а не предметом для воспевания и восторгов.

В тот вечер, по привычке оглядывая стол, готовая в любой момент кинуться туда, где потребуется её помощь, Мишель показалось, что она увидела свою землячку. Но оказалось, что, не смотря на свою чужеродную внешность, она была коренной обитательницей столицы в третьем поколении. Мишель же внешне не походила на жительницу гор, здесь все её принимали за городскую, и только услышав неизбежный, неистребимый акцент северных провинций, признавали свою ошибку и тут же наперебой пытались угадать, откуда именно она родом.

Чуть дальше от лже-землячки, как окаменевшая статуя, сидел автор, Энтони Арт, ради которого всё это и проводилось. Мишель почему-то никак не могла забыть, что именно он не кинулся целовать её. Антон казался ей суровым, задумчивым, иронично наблюдающим, что значительно отличало его от других, по крайней мере, в этот вечер. Он единственный не скрывал своего отношения к происходящему. Вот уже минут сорок, не меняя позы, он безучастно взирал на показное веселье, изредка поворачивая голову, чтобы с тоской разглядывать недоступный мир за окном.

Мишель, затаившая обиду за невнимание к своей персоне, дала себе обещание, что не будет смотреть на этого человека. После чего не проходило и тридцати секунд, чтобы она на него не бросила короткий, но цепкий взгляд.

Официанты наполняли пустые бокалы минеральной водой и красным вином. Антон из протеста продолжал просить белое, хотя любил его меньше. По крайней мере, оно реже провоцировало мигрень. Было и другое преимущество: поскольку все пили красное, его бутылка всегда оставалась рядом, другие на неё покушаться не думали, и он время от времени сам подливал себе в бокал.

Мишель часто и с удовольствием вспоминала, с какой легкостью она получила эту динамичную должность. Хотя на самом деле легкость была видимой. После работы курьером её на какое-то время перевели в секретари, перебрасывая каждые две недели из отдела в отдел. Говорят, это была тактика издательства, что-то вроде испытания на способность к интеграции и на устойчивость к стрессам. Кроме того, это была хорошая школа, бесплатная подготовка квалифицированного, по мнению руководства, персонала, ведь одним из главных их лозунгов в отношении служащих была взаимозаменяемость. Она никогда не жаловалась, не скулила. Делала любую работу с азартом и неистовством молодости. Наконец, когда её вернули на должность курьера, вдруг и освободилось место организатора корпоративных мероприятий. Таким образом, она вскоре познакомилась со всеми без исключения сотрудниками, с теми, кого не успела узнать во время бегов по отделам. Все они казались ей другими, непривычными. Все относились к ней по-разному, но внешне вели себя сдержанно, уважительно. Мишель была им благодарна – они научили её изысканно лицемерить. Новая должность не давала ей психологической передышки. Она уставала врать лицом – это могло стать привычкой и для души.