Времена года - Сильвия Эштон-Уорнер

Директор тоже работает здесь недавно.

– Малютка Тамати только начал хоть немного слушаться. А вы отшлепали его, и все мои труды пропали даром.

Внезапно молодой мужчина, который стоит рядом со мной и откровенно наслаждается этой сценой, круто поворачивается и исчезает за дверью своего класса, и в то же мгновенье я понимаю, что наделал мой язык. Неужели я все еще так слепа, что могу обидеть молодое существо?

– И все бы еще ничего, – директор мужественно продолжает свой монолог, – если бы пальмы радовали глаз, но они выглядят такими жалкими и несчастными.

– Я столько билась с этим ребенком, а он все погубил!

– Никто не скажет, что они являются достойным украшением нашей школы.

– Кто? Тамати?

– Нет, пальмы.

– Пальмы...

К горлу подкатывает комок. В присутствии мистера Риердона слезы с такой легкостью льются у меня из глаз. Как приятно плакать, когда рядом женатый мужчина. Но мой грим может пострадать. И тогда мой возраст перестанет быть тайной. Я поднимаю глаза на мистера Риердона, он стоит, устремив взгляд на застекленную дверь классной комнаты своего помощника, и мой взгляд устремляется туда же. За дверью вышагивает мистер Веркоу, безвольная кукла небесной красоты. Напрасно я позволила себе обнажить частичку своей души, это непозволительная роскошь.

– Пусть не обижает моих малышей, больше мне ничего не надо, – неуверенно оправдываюсь я.

Мистер Риердон все еще в задумчивости смотрит на Поля.

– Да, – говорит он, и мне кажется, что его мысли заняты не моими малышами, а новеньким малышом, которого он взял на работу, – мы не должны обижать молодых.

– Я попрошу старших девочек убрать листья, – говорю я. – Площадка будет в идеальном порядке, обещаю вам.

– Я знаю, мисс Воронтозов, что могу на вас положиться, – отвечает директор и начинает сам мыть грязные чашки, – вы, конечно, сделаете все, что в ваших силах. Но я не могу допустить, чтобы вы делали слишком много.

– Я займусь чашками, мистер Риердон.

Крупная, очень красивая девочка маори разглядывает через застекленную дверь молодого белого мужчину, я оборачиваюсь к ней.

– Варепарита, будь добра, возьми чашки у мистера Риердона.

Не дожидаясь звонка, я беру пенал и направляюсь по коридору назад, на мне туфли на высоких – величественных! – каблуках, которые мне очень не идут. Я прокладываю себе путь среди смеющихся детей, которые кучками собираются на траве около нашего сборного домика, и моя шея горит от стыда. Я обидела молодого учителя, а ведь он одним только своим назойливым присутствием дарит мне бесценную радость: забвение прошлого. Бедный неоперившийся птенец, стоит в одиночестве у себя в классе – «странник у твоего порога». Ну-ка... ну-ка... посмотрите на моего милого мальчика...

– Мама сказала, – говорит белый Марк, – чтобы я не снимал в школе башмаки.

Оглушительный грохот – мы падаем с небес на землю. Набухшие почки вяза, надежды, оскорбленные молодые люди – все остается там, в вышине. Очень полезное гимнастическое упражнение, если обладать достаточной выносливостью. Почему?

– Потому что вчера я пришел домой с незавязанными шнурками.

Воистину нет силы более могущественной, чем настоящее. Прошлое иногда становится явью перед школой, иногда напоминает о себе на переменах, но здесь, под стропилами, где висят улитки, под заиндевевшими стропилами, которые сочатся влагой, существует только неотступное сейчас.

– А почему ты не завязал шнурки? Матаверо, заправь рубашку!

– Я не умею.

– Прости?

Дети читают вслух, мне трудно разобрать, что говорит Марк.

– Я не умею.

– Все остальные умеют завязывать шнурки... Блоссом, высморкай нос... Тогда, Марк, принеси, пожалуйста, тапочки.

– Мне не разрешают.

В эту минуту фраза «Мне не разрешают» как-то особенно резко, как-то необычайно остро раздражает меня, чтобы не сказать окончательно выводит из себя, и последние отзвуки утренней чайной бури, разразившейся из-за слишком близкого соседства с чужим «я», последняя тень сожаления исчезает без следа. Сожаление уступает место ярости – я ненавижу эту белую женщину, у которой есть маленький сын, у которого есть башмаки, которые он не умеет зашнуровывать, и которому она не разрешает приносить в школу тапочки. Я горячусь и раздуваю ноздри, как старый боевой конь. Я встаю па колени, теперь мы с Марком одного роста.

– Значит, тебе не разрешают, маленький Марк.

– Правда не разрешают. Она так сказала, я знаю, она правда не разрешает.

Мне не хочется, чтобы Марк догадался о несогласии учительницы с матерью. Это бесчестно по отношению к такому малышу. Но в моем возрасте трудно вынести, когда пятьдесят, или шестьдесят, или, если быть точной, сорок пар йог, обутых в башмаки, топают в сборном домике. Для меня это слишком большая порция настоящего. Тем не менее Марку незачем знать, что я думаю о его матери. Я делаю над собой усилие и стараюсь отделить ярость, которую во мне вызывает мать, от нежности, которую я испытываю к сыну.

– Понимаешь, – я держу его маленькие розовые руки в своих и стараюсь, чтобы в моем голосе не прозвучало ни тени раздражения, – я не могу учить детей, когда в классе такой топот. Поэтому, когда ты сюда приходишь, маленький Марк, нужно все-таки снимать башмаки. Здесь, в классе, все-таки нужно снимать башмаки.

Он кивает, бедный маленький человечек, но я знаю, он догадался, он почувствовал запах пороха.

– Деннис, – осторожно продолжаю я, – каждый день приносил тапочки. А теперь мама купила ему сандалии на каучуковой подошве, и он может их не снимать.

Какое это облегчение, когда родители пытаются понять школу, если уж не самого ребенка. Я, во всяком случае, предпочитаю видеть в таком отношении стремление понять, а не обычное желание соблюсти приличия. Куда это опять забрели мои мысли? Отчего у меня покраснела шея, когда я возвращалась в класс? Совершенно не помню.

– Где ты раньше учился?

– В Вакамахаратанге.

– Какой у вас был учитель? Старый, молодой?

– ...лодой.

Чего я совершенно не в состоянии вынести, так это перерыва в середине дня. Целый час – целый час! – на еду, когда все еще сыты. Уж лучше дежурить па игровой площадке. Ленч выбивает меня из колеи. Ленч! Я бы предпочла остаться в классе и обойтись чашкой чая. Начав работать, я работаю, работаю, пока не падаю с ног. Мне нужно совершить над собой насилие, чтобы вернуться в большую школу, насилие над своим разумом, поглощенным другими заботами. Ничего не поделаешь, я включаю чайник, достаю сигареты, томик стихов, кладу ноги на стол и пытаюсь понять, как другие справляются с воспоминаниями о прошлом...

Неведомая Власть, как назову тебя —Убийцей, спутницей, что бодрствует, любя?Но предпочла бы я принять как дарОт злейшего врага безжалостный удар,Чем жить, как я живу, – чтоб каждый день сначалаПо двадцать раз меня ты убивала![4]

Ой!.. Звонок! Нет, это невозможно, нельзя устраивать такой короткий перерыв на ленч...

– «Тише, тише... жаворонок!» – Я серьезно озабочена темой весны и начинаю с жаворонка. – Скажи: «Тише, тише... жаворонок!»

– Скажи, скажи, жаворонок!

– Тише, тише, мыши!

– Я был вчера на совещании директоров и беседовал с новым старшим инспектором, – говорит мистер Риердон, пробираясь по запутанным ходам нашего муравейника.

Он, конечно, пришел взглянуть на журнал, который я, конечно, не заполнила. Отметки не проставлены, фамилии новых учеников не вписаны, посещаемость за неделю не отмечена. Я снимаю руки с клавиатуры и любуюсь его добротой, добротой мужчины, который заботится о жене и маленьких детях, добротой человека, который находит время посадить цветы. Маленький братик Вайвини орет во все горло у меня на коленях и роняет слезы на клавиши.

– Я не хочу слышать об инспекторах.

– Я попросил его, – продолжает директор и в знак внимания наклоняет голову, – я попросил его прислать младшего учителя вам в помощь. Полагается это по инструкции или нет – безразлично.

Я не могу не расхохотаться. Я обвожу взглядом сборный домик, где яблоку негде упасть, смотрю па длинноногого Хори, который барабанит пальцами по классной доске, подражая моей игре на пианино, на Вааку, которая учится шить на машинке – пока без материи, – на Веро и Таи, которые пытаются доконать ре-мажорную струну гитары, я смотрю на всех остальных маленьких маори, которые сосредоточенно трудятся и развлекаются во всех углах нашей комнаты, увенчанной голыми стропилами, и у меня начинается новый приступ смеха. Как будто мне можно помочь! Даже если б я хотела, чтобы мне помогли!

– Мистер Риердон, но ведь здесь просто нет места для младшего учителя!

Я с опозданием встаю. В конце концов, хорошая учительница обязана вставать, когда входит директор, и приучать к этому своих учеников. Хорошая учительница обязана вовремя заполнять ведомости и журнал. Еще сегодня утром я была уверена, что смогу найти общий язык с инспекторами – что сталось с моей уверенностью? Острые когти Вины вновь впиваются в мои плечи.