Американская оккупация - Паскаль Киньяр

— You know, Buddy just died in a plane crash. At least you’re alive! (Дочь лейтенанта Уодда считала, что ему, Патрику, повезло — он-то выжил).

И еще раз повторила, как ему повезло остаться в живых.

— Извините! — пробормотал Патрик.

Она надела мохеровый свитер, а тем временем лейтенант Уодд спрашивал Патрика, стараясь произносить раздельно:

— You people got a phone? (Лейтенант Уодд спросил Патрика Карьона, есть ли у его родителей телефон).

Он завопил.

Доктор Карьон зашивал сыну рассеченную бровь. Дочь лейтенанта Уодда стояла рядом, крепко сжимая руку раненого. Врачу пришлось наложить два шва.

Когда он принялся за второй, кровь внезапно брызнула на грудь дочери лейтенанта.

Не переставая кричать, Патрик смотрел на красные капельки, застрявшие в густом ворсе мохера. Шерсть не сразу вобрала их в себя.

Потом капли все же впитались в свитер. Он следил, как они мало-помалу уходят вглубь, и кричал от боли.

Его отец смазывал рану меркурохромом из пузырька, который держала миссис Уодд. Потом миссис Уодд положила раненому компресс на лоб, а доктор Карьон тем временем вытирал руки бумажным полотенцем. Его пальцы были измазаны белой краской, облепившей волосы Патрика. Наконец доктор закрыл свой коричневый саквояж и встал.

Патрик приподнял веки и увидел пивную бутылку прямо над головой отца.

Доктор Карьон резко отшатнулся. Стоявший слева от него сержант Уилбер Каберра подбросил в воздух бутылку и жалобно гавкнул, очень похоже изобразив побитую собаку. Он зубами сорвал крышечку с бутылки и выплюнул ее на пол.

Патрику казалось, что он угодил в какой-то странный, бессмысленный мир. Он закрыл глаза. Американский лейтенант обратился к доктору Карьону:

— Care for a Bud, doc? (Лейтенант Уодд спросил, не желает ли доктор Карьон выпить стаканчик пива).

Патрик снова приоткрыл глаза, увидел, как отец улыбнулся и кивнул. Доктор говорил по-английски медленно, с сильным французским акцентом, и Патрику стало невыносимо стыдно за него.

— Thank you very much, — ответил доктор Карьон.

Он сел рядом с миссис Уодд на диван с широченными подлокотниками, обитый серым плюшем. Сержант Уилбер Каберра разразился хохотом. Он воскликнул:

— French commies! (Сержант У. Х. Каберра хотел сказать, что французские коммунисты кажутся ему не такими страшными, как другие братские партии).

Лейтенант Уодд допивал свой стакан, сильно запрокинув голову.

Струйка пива стекла ему на подбородок и замочила воротничок белой рубашки.

Патрика мучила невыносимая головная боль. Глаза жгло. Людские голоса звучали где-то вдали. Ему было плохо. Люди в комнате затеяли шумный спор. Они несли тарабарщину, он не понимал ни слова.

Его коснулось теплое бедро дочери лейтенанта Уодда. Он взглянул на девушку.

Дочь лейтенанта старательно вытирала платком кровь с обтянувшего грудь мохера.

Патрик разглядел ее. Вдруг. И с удивлением осознал, что он уже не ребенок. Открытие застало его врасплох: детство кончилось, всякая связь с ним оборвалась навек. Оказывается, время шло, а он не замечал. И теперь, в один краткий миг, волшебство разрушилось и все вокруг стало будничным. Все стало осознанным. Все стало чужим. Все стало речью. Все стало памятью. Все подлежало переоценке. Все куда-то отдалилось, исчезло из поля зрения.

В эту минуту он простился с отцовским домом. Мир расширился до размеров целой вселенной. Время приблизилось вплотную. Прежние радости, прежние игры в жизнь растаяли, уступив место точным словам, конкретным страхам. Он боялся стать посмешищем и боялся стать трусом. Отец, мать, — а с ними школьная дружба и детская любовь, — все это вдруг показалось таким нелепым, таким пустяковым, что его пронзил мучительный стыд.

Он застонал. Девушка положила руку ему на лоб и наклонилась.

— What’s your name? (Дочь лейтенанта Уодда спросила, как его зовут, медленно выговаривая слова и морща лоб).

— Патрик.

— Mine’s Trudy.

Она сжала его руку.

Труди Уодд спросила Патрика Карьона, как он себя чувствует.

И при этом опять наморщила лоб.

Он пытался пожать плечами, но не получилось. Тогда он молча коснулся пальцев Труди.

— I loved Buddy Holly, — сказала она. — Не was twenty-two and he was the greatest singer in the world (Труди Уодд призналась Патрику Карьону, что обожает Бадди Холли. Что ему было всего двадцать два. И что он величайший певец на свете).

Часть вторая

ПАРАДИЗ

Кабриолет Уилбера Каберры рванул с места. Жизнь Патрика рванула с места. Стоял конец зимы 1959 года. Все началось с двух слов, которых не было ни в одном словаре — «Пиэкс» и «Джиг». Они быстро стали для него волшебно-притягательными. Так янки называли свой универмаг «РХ» на территории базы. А джазовый концерт в офицерской столовой они называли gig.

Уилбер Каберра служил на Тихом океане, в Японии, в Корее. Настоящий великан. Ему было тридцать лет. Он привязался к Патрику. Во вторник 3 марта он пришел к Карьонам, учтиво поклонился мадам Карьон, осведомился о здоровье ее сына, пожал руку доктору и вручил ему упаковку пива Beck. В среду 4 марта сержант спросил у Труди Уодд, можно ли пригласить Патрика и ее с родителями на базу, где устраивают очередной «джиг».

В субботу 7 марта коротко стриженный и обезображенный шрамами Патрик отправился на концерт вместе с Труди в синем «плимуте» Уоддов.

Живой джаз стал для него откровением. Ему уже доводилось слушать эту музыку, но теперь ее простота, полнота и свобода настолько потрясли Патрика, что он даже не мог выразить это словами. По крайней мере, не сумел объяснить Мари-Жозе. Джаз оказался прямой противоположностью тяжелой и пафосной классике, которую он слушал на концертах в Орлеане. Патрик и не представлял, что на свете бывает такая музыка: печаль, обретающая плоть в звуках; тесная связь, с первой же ноты объединившая исполнителей и слушателей в одно целое; особая манера дышать и свободно двигаться; способность поймать мимолетное чувство и тут же проникнуться им до глубины души; истинная радость жизни.

Один джазовый аккорд моментально подчинял людей этому ритму. Они сливались воедино, и это мгновенное слияние буквально переворачивало душу. Вот где было подлинное социальное равенство — без лишних слов, без низкой корысти — словно в доисторическом племени. Каждому чудилось, будто для него звучит песнь, восходящая к началу человеческого рода.

На том первом концерте Патрик сделал и другое открытие: за пианино сидел парень из его школы в Мене, Франсуа-Мари Ридельски, сын каменщика. Ридельски брал аккорд — безобразно грубый, диссонирующий, нестройный, — и все, что разъединяло людей, мгновенно рушилось. Все, что повергало человека в бездну одиночества и тоски, отравляло его душу и омрачало взгляд, таяло без следа. Слушая пианиста, хотелось встать. И Патрик встал. Подошел к нему. Заговорил. Сказал, что восхищен его игрой, пригласил выпить за столиком сержанта. Чуть позже к ним подошел и трубач. Знаменитый трубач. Франсуа-Мари Ридельски подтвердил это. Трубача звали Огастос. Он носил, не снимая, красную вязаную шапочку. Это был негр, он курил, пил, баловался наркотиками, говорил тягучим жалобным голосом. В тот вечер, когда Патрик впервые пробовал пиво Budweiser и жадно смотрел по сторонам, ему еще трудно было разобрать загадочный негритянский говор. Он лишь понял, что Адольф Гитлер не умер, ибо пластическая хирургия научилась творить чудеса. Остальные слова трубача остались для него тайной. Огастос встал и крикнул на всю столовую по-американски, изображая бесноватого фюрера, что он и есть Адольф Гитлер.

Саксофонист бурно зааплодировал Огастосу и высказал предположение, что в таком случае он должен знать немецкий язык. И сам захохотал. Потом добавил:

— Augustus, say: «I’m your friend» in German. (Саксофонист Мэл попросил трубача Огастоса перевести на немецкий фразу «Я твой друг»).

Трубач вдруг издал жалобный стон и тяжело вздохнул. Он сел за стол, отрицательно покачал головой. И тихо признался, что фразу «Я твой друг» на немецкий перевести невозможно.

Трубач беспомощно глянул на саксофониста, и тот прямо зашелся от хохота. Огастос же разразился рыданиями. Слезы ручьями текли по его черным щекам. Он плакал и причитал вполголоса, что слишком давно стал глупым негром, слишком долго дудел в свою трубу, и потому напрочь позабыл немецкий.

Франсуа-Мари Ридельски смеялся до икоты. Патрик старательно хохотал со всеми, чтобы не выделяться, как вдруг ему на колени плюхнулся брошенный кем-то стул. Вскрикнув от боли в ноге, он вскочил и обернулся. У стойки бара завязалась жестокая драка. Белые янки схватились с черными.

Вот тут-то Огастос встал и заговорил по-немецки. Дернув за куртку Мэла, он торжественно заявил ему: