Гробница Анубиса - Фредерик Неваль

— Мы это провернем, все получится, — заключаю я, надеясь, что моя притворная бодрость достаточно убедительна.

Вешаю трубку и замираю, обхватив голову руками. Через приоткрытую дверь за мной наблюдает Этти, вид у него озабоченный.

«…в настоящее время недоступен. Вы можете оставить сообщение, нажав на кнопку „звездочка“ или дождавшись звукового сигнала…»

«Бип!»

— Папа, это Морган. Черт возьми, куда ты запропастился? Позвони мне как можно скорее! У нас тут… я тебе объясню. Целую.

— Опять автоответчик? — Я разворачиваюсь на стуле, Этти подает мне чашку кофе. — Что ты рассчитываешь предпринять? Я имею в виду эту историю с Франсуа Ксавье.

— Созвонюсь завтра утром с Аминой и Гансом. Гелиос меня втравил в это скверное дело, так пусть теперь выручает! — взрываюсь я. (Братец скептически покачивает головой, но от комментариев воздерживается, поглощенный своей попыткой до краев наполнить горячей водой бачок над раковиной.) — Думаешь, так сойдет? — Я с сомнением смотрю на грязные чашки и тарелки, которые, громоздясь одна на другую, рискованно смахивают на Вавилонскую башню.

Этти уверенно кивает, но еще прежде, чем успеваю дойти до дверей кухни, я слышу грохот бьющейся посуды и брань на хинди. У моего брата руки дырявые, так всегда было. Как обычно говорит папа, он потому и выбрал себе подводную археологию, что при падении предметов вода смягчает удар.

Я застаю его на четвереньках собирающим с плиточного пола то, что осталось от погибшей салатницы.

— Сколько жертв нам подобает оплакать?

— Странное дело, — бормочет он, отмывая уцелевшие чашки, будто и не слышит моей ехидной реплики. Этти большой мастак ускользать от неудобных вопросов. — Никак не могу вспомнить его лицо… — Встретив мой вопросительный взгляд, он поясняет: — Твоего пресловутого Гелиоса. Я прекрасно знаю, что он приходил в больницу, навестил меня там. Это было вечером, очень поздно. Визит я помню, а его фигуру как будто смыло. Ты же знаешь: это не единственное, что я забыл. Я ведь… В моей жизни что-то вроде темного провала. Словно бы кто-то стер с магнитофонной пленки изрядный кусок записи. Тем не менее доктор Ледерман уверяет, что все это здесь. — Он постучал себя по темени пальцем, липким от посудомоечного средства.

— Он также говорит, что тебе нельзя сосредоточиваться на этой проблеме — пережевывая ее, ты вредишь себе. Когда у тебя очередное освидетельствование? Ты хоть на приеме-то был? — наседал я, приняв властный тон.

Сардоническая гримаса проступила на лице брата.

С той поры, как мы съехали от папы и поселились в собственном отдельном жилище, воспользовавшись для этого такой оказией, как поступление в университет, Этти стал главенствовать в доме. Он занялся нашим бюджетом, всякими официальными бумажками, следил, точный, как будильник, чтобы мы каждые полгода посещали зубного врача, раз в три месяца делали педикюр и три раза в год являлись к банкиру; он же взял на себя организацию дней рождения и обедов, короче, руководил нашим бытом с талантом английского мажордома. Делал все то, к чему я абсолютно не способен.

Когда он исчез из моей жизни, я почувствовал себя совершенно потерянным. Этти был мне не только братом — он стал моей опорой, без которой не обойтись, как хромому без костыля, сообщником во всех кутежах и проделках, мы всегда были с ним заодно, как воры на ярмарке, на раскопках он был моим лучшим ассистентом, самым отчаянным — после меня — сорвиголовой нашего семейства и лучшим утешителем во всех моих передрягах. Любовные невзгоды, похмелье, неуверенность в себе — все становилось пустяками, так надежна была его поддержка, так безукоризненна привязанность. Посмеиваясь друг над другом из-за того, что в натуре каждого пульсировали пласты культуры, столь же несходные, как и состав крови, что текла в наших жилах, мы всему этому наперекор были связаны между собой крепче, чем близнецы.

— Больше никаких медосмотров ранее, чем через полгода, я тебе это уже раз десять объяснял. У тебя что, тоже память шалит?

— Роль властного, рассудительного главы семьи мне не очень-то к лицу, а?

Этти вытер руки тряпкой и подошел ко мне сзади, обхватив руками за плечи и прижавшись щекой к моей шее. Для него это — знак послушания.

Краем глаза я увидел в том окне, что над раковиной, соседку, она негодующе воззрилась на нас со своего крыльца, потом демонстративно захлопнула дверь.

У этой сварливой вдовицы гнусная мания шпионить за соседями, я подозревал, что именно она стояла у истока сплетни, будто мы с Этти «тайные любовники из Барбизона». Сколько бы Мадлен ни старалась растолковать здешнему бомонду, что мы братья, малейшее проявление нежности, связывающей нас, тотчас пробуждало подозрения.

«Люди на Западе боятся телесного контакта, — повторял Этти. — Они утратили привычку проявлять привязанность и уважение к своим близким посредством любовных жестов».

Зато о нем самом этого уж никак не скажешь. Даже когда мы были подростками, ни насмешки товарищей, ни мои раздраженные упреки не могли тут ничего изменить,

«Это заложено в его культуре!» — неизменно отвечал папа, когда я злился, видя, как Этти виснет у него на шее, будто осьминог. Отцу было трудно растолковать мне, что для индуса прикосновение — знак почтительности, — впрочем, я в этом смысле был не тупее многих взрослых европейцев, которые, даже попутешествовав по Индии, не в состоянии осознать, что поведение местных жителей, которое они принимают за грубую фамильярность, имеет не только иной, но и прямо противоположный смысл…

К тому же до своих пятнадцати лет я видел отца не чаще, чем один-два раза в год, так что мои самые светлые годы протекли в пансионе, где я получил чрезвычайно суровое воспитание. Выйдя оттуда, я был крайне шокирован склонностью приемного братца то и дело меня теребить, льнуть, ластиться, и я при малейшем поводе отталкивал его с этакой мужественной свирепостью.

«Знаешь, Морган, такого рода демонстраций нежности боятся именно те мужчины, которые сомневаются в своей мужественности!» — выйдя из себя, сказал мне однажды папа, когда я при нем грубо отреагировал на ласковый жест Этти.

Помню, я тогда заперся у себя в комнате и целый вечер умирал там от стыда при мысли, что отец может подумать, будто я женоподобен или того хуже. В ту пору я мечтал попасть в элитные армейские части, отличиться как воин, сделать карьеру…

Телефонный звонок, раздавшись из кухни, заставил меня так вздрогнуть, что тарелочка, которая сушилась на верху посудной груды, спланировала вниз и, пролетев добрых два метра, приземлилась на плиту.