История России с древнейших времен. Том 18 - Сергей Соловьев

В 50 верстах от Астрахани, на реке Берекете, калмыки Аюкины напали на Досанга: огненный и лучной бой продолжался с утра до третьего часа пополудни, когда на место битвы приехал Волынский и развел сражающихся. «В этой игрушке, – писал Волынский Головкину, – думаю, что с обеих сторон пропало около ста человек, а раненых и больше, в плен взяли Досанговы калмыки 14 человек, но у Досанга будет недочету около 6000 кибиток с лошадьми и скотом; я еще захватил кибиток с 2000 с женами и переправил через две реки к Красному Яру, а то бы и те совсем пропали – одним словом сказать, если б не ускорили наши несколькими часами, то здешних (калмыков) и духу небыло бы. Я думал, что эта ссора будет вредить нашему интересу, однако надеюсь, что по этому случаю многие сделаются христианами; у меня об этом уже говорено, и надеюсь убедить кого-нибудь из Чапдержаповых детей, а дела их можно поправить со временем без всякого труда». В феврале 1724 года умер Аюка, и в мае Петр послал приказание Волынскому ехать в калмыцкие улусы и на место Аюки определить в ханы из калмыцких владельцев Доржу Назарова, у которого в 1722 году взят реверс, что когда он будет определен в ханы, то даст в аманаты сына своего; чтоб этот реверс теперь Доржа подтвердил и сына своего в аманаты отдал; если же калмыцкие владельцы не захотят выбрать его, Доржу. в ханы, то склонять их к тому ласкою и подарками; если же и это не поможет, то действовать против них войском, как против неприятелей. Волынский отправился в Саратов, откуда в конце июля писал Остерману: «Дело мое зело непорядочно идет, и по се время нималого основания не могу сделать, понеже калмыки все в разноте и великая ныне между ними конфузия, так что сами не знают, что делают, и что день, то новое, но ни на чем утвердиться невозможно, и верить никому нельзя, кроме главного их Шахур-ламы да Ямана, которые, видится, в своем обещании в верности постоянны, только перед другими малолюдны; и затем и на лучшего Доржу Назарова, как вижу по всем его поступкам, худая надежда, и по се время не мог его видеть: всегда отговаривается каракалпаками, что ему будто оставить улусов нельзя, а мне к нему ехать невозможно затем, что прочие все и паче подозрительны будут. Сего моменту Шахур-лама и Яман прислали ко мне с тем, что ханская жена сына своего Черен-Дундука склонила в партию к Дундук-Омбе, и Дундук-Омбо намерен разорять улусы их и, соединяся с ханскою женою, итить сильно чрез линею, хотя в том войска наши и препятствовать будут; и уже Шахур-лама и Яман идут с улусами своими для охранения сюда, к Саратову. И хотя может быть, что чрез линею бригадир Шамардин и не перепустит, но когда легкие будут маячить против линеи, а прочие станут перебираться Волгу, то как возможно и кем удержать их? Посланы от меня к Дундук-Омбе и к Дундук-Даши астраханский дворянин, а к ханской жене и Черен-Дундуку – саратовский, через которых, как мог, обнадеживал, а что сделается – не знаю. Дай боже, чтоб сие их намерение отменилось, как уже много того было; но ежели не склонятся ныне, а будет время приближаться к зиме, то что им будет иное делать, кроме того, что куда-нибудь будут способы искать, а Волга им всего легче! Того ради, государь мой, прошу вас показать ко мне милость, чтоб повелено было нескольким полкам драгунским из команды князя Михайла Михайловича (Голицына) стать на Дону, а бригадир Шамардин чтоб содержал линею, также и по Волге занял пасы; и хотя, государь мой, и уничтожено известное мое доношение о пехотных батальонах, а под нынешний случай если б было здесь близко, то б великая была из того польза, понеже такую дикую бестию, кроме страха и силы, ничем успокоить невозможно. Сколько дел, государь мой, Я не имел, но такого бешеного еще не видал, отчего в великой печали; покорно прошу вас, государя моего, милостиво меня не оставить в такой моей напасти по твоему обещанию, как я по древней вашей, государя моего, дружбе вашею ко мне милостию обнадежен».

В урочище Узени Доржа Назаров разбил наголову напавших на него каракалпаков, киргизов и башкирцев и в знак своей победы прислал Волынскому в подарок 415 ушей человеческих. Между тем у дикой бестии продолжалась прежняя конфузия: Черен-Дундук надеялся быть ханом, но имел против себя родную мать Дарма-Балу, которая сильно интриговала, манила и Держу Назарова, и Досанга, и больше всего внука мужа своего, Аюки, Дундука-Омбо. Последний мутил всеми улусами и заставил всех присягнуть в послушании ханской жене. Черен-Дундук долго противился присяге, представляя, что она ему мать, которую он и без присяги должен почитать и слушать, наконец присягнул на таком условии, что будет исполнять приказания своей матери, если они не будут противны воле императора. Волынскому давали знать из улусов, что Дундук-Омбо с другими владельцами-родичами уговаривались бежать и отдаться под покровительство крымского хана, но, узнав, что на Дону переправы заняты русскими войсками, приняли намерение прорваться через линию, надеясь, что русские войска не в состоянии растянуться по ней; для этого приготовили на каждого человека по лопатке и хотят, пришедши к линии, биться с русскими войсками, а между тем жены их и дети будут бросать кибиточные войлоки в ров и засыпать землею с валу. Если и это не удастся, то намерены пересылками с Волынским тянуть время, пока Дон замерзнет, и тогда они убегут в Крым. Дарма-Бала, Черен-Дундук и Дундук-Омбо с другими владельцами присягнули друг другу жить и умереть вместе и отправили на Кубань к Бахты-Гирею султану послов с просьбою, чтоб приходил с кубанскими войсками на линию к ним на помощь. Дундук-Омбо прислал сказать начальствующему на линии бригадиру Шамардину: «Если теперь нам за линию или за Волгу идти не позволишь, то разве нам, калмыкам, и скотине нашей помереть, потому что заперты в такой тесноте, что ни хлеба и ничего другого нет». Волынский писал Остерману: «Покорно вас прошу по милости своей меня охранить, что я не часто пишу, понеже опасен, не разведав подлинно, доносить, а вскоре разведать и узнать ложь с правдою зело трудно, понеже сия бестия бродят в рознице все. И так не хочется в дураках остаться; да то б еще и ничто, только боюсь, чтоб не прияли в иной образ и не подумали, что я стращаю; а ныне я всякого дурака счастливее почитаю, понеже они легче могут ответ дать. Также покорно прошу и в том меня охранить, что я намерен объявить наместничество ханскому сыну Черен-Дундуку, если того крайняя нужда требовать будет, а, чаю, без того и обойтиться нельзя; понеже и без того над здешними власть ханская худая будет; а еще либо и то случится, что одним другого при случае и потравить можно».

1 сентября 1724 года Волынский съехался с Доржею Назаровым на луговой стороне и спросил его, хочет ли он быть ханом, как ему обещано в 1722 году: Доржа отвечал: «Кто б не желал себе такого великого счастья, и я воле его величества не противен; но как это сделается – не знаю и не надеюсь, потому что по смерти хана Аюки по линии должно быть ханом сыну его Черен-Дундуку или ближним их фамилий, Дундуку-Омбо или Досангу, а я хотя и той же фамилии, но дальше их: итак, если я буду ханом, то они мне послушны не будут, а когда не будут слушать, то какой я хан буду? Если кто из них сделает какую неприятность, то императорское величество изволит на мне взыскивать, а мне их удержать нельзя, потому что перед ними всеми я бессилен». Волынский: «Будь только верен, а в том не сомневайся, что на тебе будут взыскивать всякие неприятности, сделанные против твоей воли; слушаться тебя будут, потому что когда объявлен будешь ханом, то все владельцы должны будут тебе присягать, а кто станет противиться, того можно и войсками принудить; императорским указом тебя велено оборонять». Доржа: «Все это хорошо, и я очень благодарен за такую высокую милость; но знай, что владельцы нагорной стороны все этому противны; для виду они признают меня ханом, но только все разбегутся кто куда знает да еще мои улусы разорят и самого меня убьют; известно, какой своевольный и бесстрашный народ калмыки». Волынский: «Уйти им нельзя, войска наши заступили все дороги; до разорения твоих улусов мы их не допустим». Доржа: «Пока ты будешь, – может быть, они меня и не обидят; но тебе не всегда со мною быть». Волынский: «Нарочно для тебя буду зимовать в Царицыне и буду держать при тебе донских козаков тысячи две, пока все успокоится; лучше тебе прикочевать поближе к Царицыну, чтоб удобнее тебя защищать; но скажи, в ком ты больше всего сомневаешься?» Доржа: «Поближе к Царицыну можно прикочевать; но и пятью тысячами козаков всех улусов не закрыть, и войска ваши пропадут, и я пропаду, а сомневаюсь я во всех равно». Волынский: «Ты опасаешься Черен-Дундука и его матери Дарма-Балы; нельзя ли так сделать: Черен-Дундука объявить наместником ханским, чтоб все владельцы нагорной стороны были ему послушны, а он тебе, а на матери его ты женись». Доржа согласился, хотя сначала отговаривался от женитьбы, представляя старость ханши, которую он почитает, как мать. Волынский думал, что дело улажено, потребовал, чтоб Доржа по прежнему обещанию отдал сына своего в аманаты; калмык отвечал: «Лучше тогда мне сына своего отдать, когда ханом сделан буду; а теперь прежде времени, ничего не видав, как можно мне сына своего отдать? Сына лишусь, а ханом быть не допустят другие владельцы, и хотя буду назван ханом, а никто слушаться не будет, то что в моем ханстве?» Волынский: «Пока не возьму от тебя сына, ханом тебя объявлять не буду; не теряй напрасно времени, говори прямо: дашь или не дашь?» Доржа: «Один не могу отдать; буду советоваться с женою и с большим сыном». С этим и расстались. И через несколько дней Доржа дал знать, что сына не отдаст и ханом быть не хочет, после чего откочевал в степь к Яику.