Капитан Бюрль - Эмиль Золя

Роза обходила обедающих, от ее тяжелых шагов сотрясался стол, но за все время она не раскрыла рта.

— Не желаете ли, сударь, сыру? — наконец произнесла она хриплым голосом, подойдя к капитану.

— А? Что? — вздрогнув, спросил Бюрль. — Ах да, сыру... Держи хорошенько тарелку.

Он отрезал себе кусок сыру, между тем как служанка, стоя у стола, не спускала с него своих узеньких глаз.

Лагит рассмеялся. С той минуты, как они сели за стол, Роза ужасно смешила его.

— Знаешь, она просто изумительна! — на ухо шепнул он капитану. — Такого носа и ротика днем с огнем не сыщешь!.. Пошли ее как-нибудь к полковнику... Просто так, чтобы он ею полюбовался... Это его развлечет...

Уродство служанки настраивало майора на отечески благодушный лад. Ему захотелось поближе ее разглядеть.

— А мне-то, деточка? И я не откажусь от сыра.

Держа в руке тарелку, Роза подошла к нему, а он, воткнув в сыр нож, с громким смехом уставился на нее, потому что обнаружил, что у нее одна ноздря шире другой. Роза с невозмутимым видом подчинилась этому осмотру, терпеливо дожидаясь, пока гость перестанет смеяться.

Убрав со стола, она исчезла. Бюрль перешел к камину и сразу же уснул. Майор и г-жа Бюрль завели беседу. Шарль снова принялся за уроки. Глубокий мир нисходил с высокого потолка, мир мещанских семей, где все в согласии собираются в одной комнате. В девять часов Бюрль проснулся и, позевывая, заявил, что идет спать. Он попросил извинения, но у него, как он выразился, слипаются глаза. Когда майор полчаса спустя собрался уходить, г-жа Бюрль тщетно искала Розу, чтобы та посветила ему на лестнице. Но Роза, увы, по-видимому убралась в свою комнату. Сущая курица эта девчонка, способная без просыпу спать по двенадцать часов кряду!

— Не стоит беспокоиться, — уже с площадки крикнул майор. — Ноги у меня, правда, не лучше ваших, но надеюсь, что, держась за перила, целехонек выберусь отсюда... Как хотите, почтеннейшая, а я очень рад... Вот и кончились все ваши огорчения. Я присмотрелся к Бюрлю и готов поклясться, что он не помышляет ни о чем дурном. Давно, черт побери, ему пора выпутаться из женских юбок!.. Ни к чему хорошему это бы не привело...

Майор ушел в полном восторге. Поистине, дом порядочных людей, и стены его — точно из стекла: никакой возможности скрыть в нем хотя бы малейшую гадость.

Собственно говоря, в возвращении Бюрля на путь истинный майора больше всего радовало то обстоятельство, что теперь ему уже не было никакой надобности самому проверять счета своего подчиненного. Ничто так не угнетало майора, как возня с бумажками. Но поскольку Бюрль остепенился, он мог спокойно покуривать трубку и, не глядя, ставить свою подпись. Все же он продолжал одним глазом следить за отчетностью. Расписки были в полном порядке, итоги сходились, все было честь честью. Через месяц майор только просматривал квитанции и проверял общую сумму, как, впрочем, он поступал и раньше. Но как-то утром, когда взгляд его не из недоверия, а лишь потому, что он в это время закуривал трубку задержался на одном подсчете, он вдруг обнаружил в нем ошибку: чтобы счет сходился, к итогу были приписаны тринадцать франков. В составных суммах между тем все было правильно. Он в этом убедился, сличив их с итогами отдельных счетов. Майор учуял что-то неладное. Однако он ничего не сказал Бюрлю, дав себе слово отныне проверять все счета. На следующей неделе опять ошибка — на этот раз было приписано девятнадцать франков. Теперь уже по-настоящему обеспокоенный, Лагит заперся в кабинете со своими книгами и ведомостями и провел ужасное утро, заново все перебирая и подсчитывая, обливаясь потом и кляня все на свете, так как голова у него трещала от цифр. И в каждом итоге он обнаружил приписку в несколько франков. Это были ничтожные суммы в десять, восемь, одиннадцать франков. В последних счетах приписка составляла каких-нибудь три-четыре франка. Попался даже такой счет, где Бюрль смошенничал всего на полтора франка. Сопоставляя даты, майор обнаружил, что после пресловутого «урока» Бюрль вел себя прилично всего только одну неделю. Это открытие повергло Лагита в полное отчаяние.

— Черт подери! Черт подери! — вопил он, стуча кулаками по столу, когда оставался один. — Это еще почище!.. Фальшивые расписки Ганье, там хоть была смелость... Но на этот раз, черт возьми!.. Пасть так низко, чтобы уподобиться кухарке, наживающей каких-нибудь два су на провизии! Приписывать к счетам!.. Прикарманить каких-нибудь два франка!.. Да имей ты, черт тебя подери, хоть немного уважения к самому себе, скотина ты эдакая!.. По мне, уж лучше опустоши кассу и прокути все деньги с актрисами!..

Майора глубоко возмущала постыдная мизерность этих мошенничеств. К тому же его бесило еще, что он снова остался в дураках, и на этот раз его провели опять при помощи тех же фальшивых счетов, таким простым и вместе с тем глупым способом! Он поднялся с места и целый час взволнованно шагал по своему кабинету, не зная, как поступить, и громко бросая на ходу фразы:

— Что и говорить, конченый человек... Надо что-то предпринять... Даже если я каждое утро буду задавать ему трепку, уверен, что это все равно не помешает ему после полудня прикарманить какой-нибудь трехфранковик!.. Но где он, разрази его гром, проматывает все это? Никуда не ходит, ложится спать в девять часов, и все, кажется, у них так славно и прилично?.. Неужели у этой свиньи имеются еще какие-нибудь тайные пороки?

Снова сев за письменный стол, майор подсчитал, что недостача равняется пятистам сорока пяти франкам. Где взять эти деньги? Как на грех, приближалась ревизия. Достаточно, если их чудаковатому полковнику взбредет в голову проверить хотя бы один счет, чтобы сразу все открылось. И на этот раз Бюрлю крышка!

Эта мысль сразу же привела майора в себя. Он перестал ругаться и словно оцепенел, мысленно представив себе г-жу Бюрль такой же гордой и непреклонной в своем отчаянии. У него самого сердце разрывалось от жалости к ней.

— Что ж, ничего не поделаешь, — пробормотал он. — Прежде всего надо разобраться во всех плутнях этого мерзавца, а уж потом будем действовать.

Он отправился к Бюрлю на службу. С тротуара он заметил промелькнувшее в полурастворенной двери женское платье. Думая, что он напал на след, майор прокрался туда и стал прислушиваться. Это была Мелани. Он узнал ее грудной голос полнотелой женщины. Она жаловалась на «господ из диванной», упоминала о каком-то векселе, по которому не в состоянии была уплатить, говорила, будто у нее сидит судебный исполнитель и все ее имущество пойдет с молотка. Но так как капитан еле отвечал ей и твердил, что у него нет ни гроша, она в конце концов разразилась слезами. Она обращалась к нему на «ты», называла своим любимчиком. Но тщетно прибегала она к сильно действующим средствам — ее чары не возымели должного эффекта, ибо Бюрль глухим голосом повторял: «Никак не могу! Никак!» Когда Мелани час спустя удалилась оттуда, она была буквально в бешенстве. Майор, озадаченный неожиданным оборотом дела, с минуту переждав, вошел к капитану. Он застал его одного, совершенно спокойного на вид. Несмотря на бешеное желание назвать его трижды подлецом, майор ничего ему не сказал, решив сначала разузнать всю правду.

В кабинете капитана не чувствовалось ничего предосудительного. На плетеном кресле у черного письменного стола лежала добропорядочная кожаная подушка. В углу виднелся накрепко запертый, без единой щели, несгораемый шкаф. Наступало лето. В раскрытое окно вливалось пение какой-то пичужки. Все кругом выглядело в высшей степени чинно. Папки распространяли внушающий доверие запах старой бумаги.

— Скажи, пожалуйста, мне это не показалось, что, когда я сюда входил, от тебя вышла эта шкуреха Мелани? — спросил Лагит.

— Да, — произнес Бюрль, пожав плечами. — Она опять приходила меня изводить, чтобы я ей дал двести франков... Но не то что двухсот франков, десяти су — и то я ей не дам...

— Вот как! — подхватил майор, желая выведать правду. — А мне говорили, что ты опять к ней ходишь.

— Я? Вот уж нет! Хватит с меня таких бабищ!

Лагит ушел в большом недоумении. На что в конце концов мог Бюрль ухлопать эти пятьсот сорок франков? Неужели этого мерзавца, кроме женщин, тянет еще к картам и вину? И Лагит решил в тот же самый вечер неожиданно нагрянуть к Бюрлю. Быть может, заставив его разговориться или порасспросив мать, он наконец разузнает, в чем дело. Но днем у него отчаянно разболелась нога. Вот уже несколько времени, как она донимала его, и чтобы меньше хромать, он вынужден был пользоваться палкой. Палка приводила его в отчаяние, и он с бессильной злобой говорил себе, что теперь-то он попал в настоящие инвалиды. Однако вечером, сделав над собой усилие, он поднялся с кресла и, опираясь на палку, в темноте поплелся на улицу Реколе. Когда он туда добрался, было ровно девять часов вечера. Входная дверь внизу была полуоткрыта. Остановившись, чтобы перевести дух, на площадке третьего этажа, он с удивлением услышал доносившиеся сверху голоса. Ему показалось, что он узнает голос Бюрля. Из любопытства он поднялся выше. В глубине коридора сквозь неплотно притворенную дверь пробивалась полоска света. Но при звуке его шагов дверь захлопнулась, и он оказался в полной темноте.