Иная сила - Вадим Сухачевский

— Однако Орден напрямую подчиняется папе, — впервые решился подать голос фон Штраубе.

— Благодарю тебя, сын мой, за это напоминание, — сказал комтур; фон Штраубе показалось, что тот изглуби над ним насмехнулся. — Так вот, — уже без тени насмешки продолжал граф, обращаясь ко всем присутствующим, — хочу со своей стороны напомнить вам, что сейчас, когда корсиканский выскочка напялил на свою короткую ногу чуть не весь итальянский сапог, папа Пий ощущает себя недалеко от того, как мы ощущали себя в наш последний год на Мальте. При этом добавлю то, что услышал здесь от некоторых осведомленных людей. Не столь давно император Павел обратился к папе с письмом, в коем написал, что если папа испытает от корсиканца какое-либо унижение, он может со всеми подобающими его сану почестями въехать в Санкт-Петербург, где его престолу ничто и никогда не будет угрожать. — Теперь уже комтур сверлил взглядом слепца, а тот, словно видя это, отводил свои бельма в сторону. — Так что, отец Иероним, — спросил он, — это вы тоже осмелитесь назвать поступком, от которого тошнит самого Господа?

Совсем был сломлен непокорный монах. Даже спина его, обычно не по годам прямая, сгорбилась, что фон Штраубе видел за ним впервые. Однако хоть и ослабшим голосом, но все же спросил отец Иероним:

— Ну а с тайнами как быть? С великими тайнами Ордена. Гроссмейстер не может оставаться в неведении.

— С тайнами… — задумчиво произнес Литта. — Ну, среди них многие изрядно устарели на сегодня… Скажем, тайна Spiritus Mundi[«Дыхание Вселенной» (лат.) Распространенный алхимический термин — один из составных элементов философского камня] — у меня, кстати, имеется один его образец. Зная о любознательности и мистическом настрое государя, надеюсь, его это заинтересует… Не все же сразу. Некоторые тайны можно выдавать ему постепенно… В таком деле излишняя торопливость, пожалуй, вправду ни к чему. Так что, я думаю — соизмерительно с обстановкой.

— Нет, я про Великую Тайну! — из последних сил взволнованно воскликнул слепец. — Про ту, что досталась нам от тамплиеров! Про ту, которую мы пред алтарем дали обет хранить! Неужто ее — тоже?!

Тут и комтур призадумался.

— Гмм, это вопрос вопросов… — после минуты-другой молчания промолвил он. — На сегодня эту Тайну знают лишь трое: я — по своему положению в Ордене, вы, отец Иероним — по праву старшинства, наконец — наш юный фон Штраубе, поскольку это в некоторой мере его Тайна. Более не знает никто. А поскольку в молчании нас троих я уверен, то и решить это может лишь кто-нибудь из нас.

— И надеюсь, это будете не вы, — хмуро проговорил отец Иероним.

— Мда, я тоже на это надеюсь, — как-то не слишком уверенно отозвался граф, к явному неудовольствию слепца, чуткого на любые колебания. — Впрочем, — добавил комтур, — в любом случае торопиться мы с этим не будем. — Затем, подумав еще, он положил руку на плечо фон Штраубе и сказал, обращаясь уже только к нему: — Сын мой, ты истинный хозяин этой Тайны, так что без твоего на то согласия — клянусь…

Что-то еще хотел прибавить, но как раз в этот момент часы отмерили боем девять утра. Высочайшая аудиенция, все тут знали, была назначена на десять.

Комтур встал из-за стола.

— Времени мало, братья мои, — сказал он, — а нам предстоит еще одно необходимое приготовление. Только прошу вас, не насмехайтесь надо мной. Дело в том, что мы должны выглядеть подобно странствующим рыцарям из глубокой старины. Смешно, конечно, в наш просвещенный век! Но поверьте мне, это не я выдумал. Вчера я имел беседу с могущественным фаворитом императора графом Ростопчиным, он мне и дал такой совет, ибо лучше других знает о той любви, которую питает его государь ко всему рыцарскому. К вам, отец Иероним, сие не касательно, ибо в облике вашем всякий узнает истинного рыцаря Ордена. — Голос Литты был вполне почтителен, лишь улыбкой, невидимой для слепца, он дал понять остальным, что произносит это несколько avec l’ironie[С иронией (фр.)] . Однако сразу же вслед за тем граф стал в полной мере серьезен. — Перво-наперво, — сказал он, — я разумею, конечно, вас, братья Жак и Пьер. Ибо вид ваш, признаюсь вам со всей откровенностью…

Оба раскраснелись, поскольку, верно, сами понимали, что наряд их не пригоден не только для высочайшей аудиенции, а вовсе ни для чего, кроме карнавала. По причине крайнего безденежья они уже давно не приобретали для себя никаких обнов и никак не врисовывались в нынешний строгий петербургский штиль в своих нарядах времен Людовика XV, густо пропахших снадобьями против моли.

— Посему, — продолжал комтур, — вам надлежит облачиться в эти доспехи.

Доспехи, на которые он указал, были вовсе дрянные, скорее всего даже не настоящие, стальные, а сделанные из тонкой жести — должно быть, взятые комтуром на время у каких-нибудь комедиантов.

— Дело долгое, — добавил граф, — а фельдъегерь уже сейчас прибудет, так что прошу вас, братья, немедля приступать к переоблачению.

Смущенные рыцари приступили с торопливостью необычайной. Пока они в углу громыхали железом, граф Литта обратился к фон Штраубе:

— А тебе, сын мой, полагаю, вполне достаточно будет лишь надеть вот эту кирасу и сменить шпагу вот на этот благородный меч.

Фон Штраубе вынужден был подчиниться. И хотя меч, врученный комтуром, был в самом деле весьма благородный, времен, вероятно, конца столетней войны, и кираса такая, что лет двести назад надеть ее, поди, и герцогу иному не зазорно было бы, так что рядом с выряженными по-комедиантски братом Жаком и братом Пьером он смотрелся вполне рыцарем, но чувство неловкости от устроенного машкерада с этой минуты уже не покидало его.

Сам граф Литта тоже быстро надел кирасу и подпоясался мечом. Затем позвонил в колокольчик, и его безмолвный лакей вынес и раздал всем синие плащи с восьмиконечными крестами святого Иоанна Иерусалимского.

После того как все обрядились в эти плащи, комтур оглядел свое воинство и сказал удовлетворенно:

— Ну вот, братья, мы, кажется, и готовы. Осеним же себя крестным знамением и можем отправляться в путь.

В ту же минуту дверь распахнулась, и на пороге появился фельдъегерь в гвардейской форме. Чуть замешкался, несколько удивленно глядя на странное облачение всех, в особенности орденских братьев Пьера и Жака, но выправки при этом не потерял.

А выправка, какая выправка была! И косица, белоснежная, аккуратнейше сплетенная, как по линеечке лежала вдоль заднего шва шинели.

Вытянулся во фрунт, отсалютовал шпагой и громко провозгласил:

— По приказанию его императорского величества, капрал лейб-гвардии Семеновского полка Двоехоров! Приставлен сопровождать вас во дворец! Прошу следовать за мной, господа мальтийские рыцари!

У подъезда их ожидала повозка, немало удивившая фон Штраубе. За год, что провел в Санкт-Петербурге, он таких не видел ни разу. В отличие от тех голых помостов на колесах, что смерды тут называют «телегами», у этой все же были дощатые борта, однако сверху не имелось никакого покрытия. В таких, должно быть, преступников возят на казнь, чтобы всем уличным зевакам было видно, подумал он и вопросительно взглянул на комтура.

Тот по глазам молодого барона понял его безмолвный вопрос и вздохнул:

— Ничего не поделаешь, сын мой, так надо, видит Бог, так надо… — и первым влез в повозку.

Вслед на ним братья Пьер и Жак усадили туда отца Иеронима, затем, громыхая жестью, влезли сами. Последним в нее забрался фон Штраубе.

Кучер хлестнул лошадей, и повозка тронулась. Впереди поскакал верхом гвардеец Двоехоров, указывая путь ко дворцу. Ему приходилось придерживать коня, чтобы не отрываться от повозки с рыцарями.

С неба на непокрытую голову фон Штраубе падали белые мушки. Непокрытая также голова комтура Литты с черными, несмотря на его преклонный возраст, волосами была уже совсем белой от снега.

— Отчего же повозка не крытая? — спросил фон Штраубе графа.

— Ах, так надо, сын мой, — дрожа от холода, сказал тот, — видит Бог, так надо. Государь должен увидеть нас из окна дворца.

Фон Штраубе тоже ежился от холода. Мальтийский плащ был слабым от него укрытием. Белые мушки западали за ворот, железная кираса холодила грудь. И думал он о Тайне, о Великой Тайне своей, волею Господа занесшей его в эти хмурые северные края.

По соседству слышался жестяной шелест, как шепчет листва осенью, — это дрожали под своими жестянками орденские братья Жак и Пьер.

Только могучий слепец сидел недвижный, как утес, безразличный и к снегу, и к стуже, лишь бормотал что-то, вглядываясь в свою вечную ночь. Он словно разговаривал с кем-то, взиравшим на него из этой ночи. Фон Штраубе прислушался и смог разобрать слова:

— Peccavi, Dei, peccavi…[Я согрешил, Господи, я согрешил… (лат.)] — бормотал отец Иероним. И только Тот, к Кому он обращался, мог знать, что за грех слепец имеет в виду.