Между прочим… - Токарева Виктория

Сейчас эти семьдесят лет с семнадцатого года по восемьдесят седьмой называют «проект». Был такой проект, который длился семьдесят лет, целую человеческую жизнь. Проект провалился. Ну что ж, ошибочка вышла. Бывает. С точки зрения вечности семьдесят лет – мгновение.

Светочка и Марик поселились на улице Горького.

Светочка любила папу и маму, а Марику было невыносимо вариться бок о бок с чужими людьми. Он стал пропадать. Лева бесился. Он не мог вынести такого пренебрежительного отношения к любимой дочери. Соня молчала и тяжело дышала. Марик оскорблял ее чувство семьи. При этом не скрывал своего хамства, нарывался.

Где он бывал? Откуда возвращался под утро? Может быть, из чужой постели с чужими запахами?

Светочка обмирала от дурных предчувствий и от стыда перед родителями.

В довершение ко всему она оказалась беременна. Нормальная история. Задача природы – размножение, и молодое женское тело для того и предназначено, чтобы размножаться. Грудь – чтобы кормить, живот – чтобы вынашивать, красота – чтобы привлекать. Но. Вмешались жилищные условия. Некуда поставить кроватку. Не себе же на голову. Далее: какой из Марика отец? Он еле держится в семье, того и гляди сбежит. А если сам не сбежит, его надо гнать в три шеи.

«Квартирный вопрос испортил людей». Я не помню, кто это сказал, кажется, Булгаков. Справедливое наблюдение. Когда людям тесно, они перестают быть самими собой.

Сонечка выдвинула идею: аборт. Это была самая близлежащая и самая тупая идея.

Светочка, оглушенная неверностью мужа, согласилась с мамой и сделала аборт.

Через месяц она снова забеременела. На второй аборт не отважились, решили оставить. Ребенок просидел в Светочке до шести месяцев и покинул помещение на три месяца раньше срока, весом девятьсот граммов. Родился он в том же самом ноябре, когда должен был появиться первый. Но тот первый был бы доношенный, здоровый, полноценный. А это значит совсем другое будущее у ребенка, у Светочки и у Сони. Все-таки Соня была социалист-утопист, не умела смотреть в будущее, даже в ближайшее. В ней не было мудрости, какая бывает в простых русских бабах, в моей матери например.

Врачи поместили недозрелый плод в кувез (искусственная матка) и стали его выдерживать до готовности, как зеленый помидор под подушкой. Дорастили до двух с половиной килограммов и отдали Светочке.

Это был мальчик. Его назвали Максимилиан, как римского императора, если я не путаю.

Максимилиана принесли домой. Его имя было больше его самого.

Я заглянула в кроватку и ужаснулась такой малости. Тельце хрупкое, как у лягушонка. Его было опасно взять в руки, страшно что-нибудь сломать.

Я хотела испугаться вслух, но вовремя спохватилась и сказала:

– Гений чистой красоты…

Светочка считала так же. Все видели мальчика слепотой любви.

Рос он тяжело. С мозгами все было в порядке, но физика отставала: глухой, горбатый. Не совсем глухой и не совсем горбатый, но скрюченный, тугоухий. Он плохо слышал и старался различать слова по губам. Смотрел собеседнику в рот, и его лицо становилось напряженным. При всем при том внутреннее наполнение – как у Светочки: чистый, доверчивый, добрый. В нем не было никакого шлака: ни злости, ни зависти. Буквально капля утренней росы на траве.

Марик бросил семью, брызнул в сторону, как таракан. Нашел себе другую, с жилплощадью. Светочка его оправдывала. Невозможно людям разных поколений жить вместе вплотную, тереться задницами.

Светочка смирилась, но каждый вечер она уходила в ванную комнату, пускала воду, чтобы заглушить все звуки, садилась на край ванны и горько плакала. Она оплакивала свою поруганную любовь, своего недоделанного мальчика и предстоящую жизнь без ласки и без мужской поддержки. Светочке предстояло прожить долгий ряд дней и ночей. Каждую ночь ложиться в пустую холодную постель, и этих ночей – не счесть, как звезд на небе.

Через какое-то время Светочка завела себе кота. Он, конечно, не заменял мужа, но был живой и теплый, спал в ногах, пел свою кошачью мелодию, улыбался и гневался по обстоятельствам, а главное – любил Светочку, был предан ей с потрохами и не променял бы свою хозяйку на другую, с жилплощадью.

Преданность – вот главное качество животных, и этим они отличаются от людей.

Светочка тоже любила кота, варила ему рыбу. В доме отвратительно воняло вареной рыбой.

Игорь был оскорблен таким союзом. Он неуважительно отзывался о коте. Светочка слушала молча. А что она могла возразить? Если рядом нет человека, то лучше кот, чем ничего. Ничего – это пустота. Пустота нас ждет за гробом. А кот – это все-таки форма жизни, шелковая шерсть под ладонью, красивейшие изумрудные глаза и зависимость.

Человеку требуется, чтобы кто-то зависел от него. Быть кому-то нужным. Необходимым.

Я бросила свою музыкальную школу. Я училась во ВГИКе и писала короткие сюжеты. Относила в редакцию киножурнала «Фитиль».

«Фитиль» располагался на «Мосфильме». Его возглавлял Михалков Сергей Владимирович.

Сейчас все забыли об этом киножурнале, а ведь он поднимал острые проблемы: воровство, коррупцию тех времен. Коррупция не была такой всеобъемлющей, как сегодня, но в своих объемах она была и тогда. Михалков бесстрашно сражался на этой передней линии фронта. Ему любят припоминать недостатки, а достоинства как-то забыли. А я помню. Это был поэт и гражданин. При этом богат, знаменит, удачлив. Что же получается? Одному – все, другим – ничего, ни денег, ни таланта. Ничего не поделаешь. Люди не равны, как в муравейнике и как в пчелином рое. Есть рабочие пчелы, есть военные, а есть трутни. А еще имеется пчела-царица. Видимо, так должно быть и в человеческом сообществе. Свобода, равенство и братство – это миф. Особенно равенство. Какое может быть равенство между умным и дураком, между тружеником и лентяем?

Я благодарна Сергею Владимировичу по сей день. Я барахталась, тонула в жизненных волнах, а он протянул мне свою крепкую руку и вытащил на берег. И сказал: «Иди!» И я пошла.

Я думаю иногда: а что, если бы я не барахталась, а смирилась и осталась бы на всю жизнь учительницей музыки: ригодон, этюды Черни, сонаты Гедике… На ум приходят мысли чеховской Каштанки: «Нет. Так жить невозможно. Лучше застрелиться».

Писателю свойственна графомания. Мания письма. Ни один нормальный человек не сядет и не начнет писать «Войну и мир». Это же сколько страниц… Я сейчас не говорю о таланте. Просто о количестве труда, сидения за столом с опущенной головой и сгорбленной спиной.

Мне тоже была свойственна графомания, не в таких размерах, как Льву Николаевичу, но все же…

В один прекрасный день, именно прекрасный, я получила по почте журнал «Новый мир» и прочитала там два рассказа: «Хочу быть честным» и «Расстояние в полкилометра». Автор – Владимир Войнович. Меня опалило. Я вдруг поняла: для меня литература – это примерно то же самое, что идея коммунизма для Сони. Я поняла – зачем я живу, и что буду делать в дальнейшем, и КАК к этому идти.

Мне захотелось познакомиться с Владимиром Войновичем и заглянуть в его глаза.

Познакомилась. Заглянула. Дала прочитать свой «Фитиль» – две страницы. Читать недолго. Он прочитал и сказал:

– Твоя сила в подробностях. Пиши подробно.

Я пришла домой. Села за кухонный стол (другого не было), положила перед собой пачку бумаги и стала писать подробно. Из двух страниц у меня получились сорок две. Я отнесла эти страницы Войновичу. Он прочитал и сказал:

– Название надо поменять. Пусть будет «День без вранья».

Дальше этот рассказ напечатали в журнале «Молодая гвардия», и я стала знаменитой.

Свои взаимоотношения с Войновичем я уже описывала. Не хочу повторяться. Я застала его в период влюбленности в Ирину, жену своего друга. Он всячески ее добивался – и при этом не пропускал ни одной юбки. Такой он был маленький и шустрый.

Меня он воспитывал как педагог, как человек высокой нравственности, но при этом бросил свою первую жену Валю с двумя детьми. Валя была без образования, не могла свести концы с концами. Войнович в те времена «диссидил», ничего не зарабатывал и не мог им помогать. В результате он уехал за границу, обрел славу правозащитника. Это была внешняя сторона его жизни. А внутри жизни – умерла жена Валя, умерла дочь Марина и умер сын Паша, прожив половину отпущенного срока. Они умерли не одновременно, а по очереди. Последним умер Паша в возрасте пятидесяти лет.