Я не тормоз - Нина Дашевская

Правда, иногда она говорит — как тебе этот звездочёт на занавесе? Мой.

И я вспоминаю, что видел его. На кухне. Когда она утром кашу варит, мешает в кастрюле, а вокруг листочки валяются. И каша потом… Э. Ну, не в каше счастье, тем более, овсянку никто и не любит особо. И тогда заканчивается яичницей.

А потом — бац, звездочёт с листочков этих на занавесе. В огромном театре. Красиво.

А вообще я сейчас люблю в театр приходить. Не на спектакль, а с изнанки. Мне нравится, что можно зайти со служебного входа. И там все ходят: балетные в своих тёплых тапках или просто в шерстяных носках. Певцы в гриме. Или не в гриме. Я про одного думал, что он вроде монтёра какого-то. Пока в новостях его не увидел по «Культуре», мама всегда смотрит, когда про её театр показывают. Оказалось, не монтёр никакой, а знаменитость.

Ну и оркестровые там тоже ходят, за сценой. На вид — обычные люди, но я уже знаю, что они в каких футлярах носят. Длинный футляр, прямоугольный или такой морковкой — скрипка или альт. У тромбона — длинный, с одной стороны круглый. Для раструба.

Виолончель ни с чем, конечно, не перепутаешь. А самый замысловатый футляр у валторны. Тоже не перепутаешь. Валторновый футляр похож на задачу геометрическую, когда в разных проекциях то круг, то квадрат, и непонятно, что это за штука такая вообще.

Я ходил и в оркестровую яму, смотрел, как они там чего. Но вообще я музыку не очень люблю. Интересно, конечно, но сидеть три часа слушать концерт я бы не стал, если только музыка, без действия на сцене. А спектакли бывают красивые. Правда, меня чаще всего всё равно вырубает, и я думаю о своём. А потом опять включаюсь. Такой переменный ток в голове. И мой «отдельный транслятор» по-прежнему работает. Всегда выясняется, что я что-то видел, чего не было. А я думаю, это просто другие смотреть не умеют. Там же гораздо больше, чем то, что все видят.

В общем, я больше всего люблю за сценой. Просто смотришь — как кто туда идёт, как выходят… А ведь там они совсем другие. ЧуднО это. И потом, всё же когда ты смотришь спектакль. Тебя будто сажают и говорят: смотри! Слушай! Тебе же показывают! … Я так не люблю. А когда за сценой, ничего не должен. За кулисами я как-то целое отделение простоял. Забыл даже, что меня мама ждёт в другом месте и ищет по всему театру.

Но там тогда вот что было. Иногда оркестранты поднимаются из ямы и играют за сценой.

Это вот они и были. Медные духовые. Мама говорит, почему-то медные духовые называют «бандой». Я раньше думал, это шутка. Но потом слышал, как помреж орал кому-то: банда где? Давно уже здесь должны быть!

Помреж, помощник режиссёра. Тоже смешное слово, слышится «помрёшь». «Где помреж?»

— спрашивают. А я слышу: «где помрёшь?». И думаю, ну и вопросы решают они в своём театре.

Так вот, тогда я за сценой простоял. Потому что была труба. Негромко так играла. Но красивая, зараза.

Там у них за сценой телевизор стоит, то есть не телевизор, а монитор. И по нему дирижёра показывают из ямы. Трудно это — они тут, за сценой должны вместе с оркестром в яме сыграть. Для этого дирижёр им в мониторе палочкой машет, чтобы совпадало.

И там один такой есть, маленький трубач. Шутит всё время. Взрослый, просто ростом маленький, чёрный такой, на цыгана похож. Вот. Я сразу понял, что он главный. Первая труба. Я на него смотрел. Кажется, ничего ему не стоит на трубе играть. Будто просто наигрывает себе. Только подносит к губам мундштук — и сразу музыка.

Я потом неделю ходил с этим звуком внутри, с голосом трубы. А спектакль забыл, как называется. Опера какая-то, может, «Кармен». А может, и нет. Чего-то там про любовь-кровь. Ну, как всегда.

Я сейчас редко с мамой в театр хожу. Должен же с Лёвкой кто-то быть, когда она в театре. Вот он вырастет скоро, будем вместе ходить. Я ему покажу этого, с трубой. Ну и потом, хоть у меня и свой отдельный транслятор, мне нравится, какую он в театре ловит волну.

Лёвка носится по квартире и орёт. Орёт в том смысле, что поёт. Песни его, например, такие:

— П’овода, п’овода, п’овода-а-а-а!Везде п’овода, да-а! Чё’ные п’овода-а!!!

Мне кажется, у меня из ушей уже лезут провода эти.

А мне надо его накормить. Такая вот незамысловатая задача.

Я ничего не могу делать, ни о чём думать, у меня клубок проводов вместо мозга!

— Лёва! Перестань уже!

— П’овода-а-а!

Я хватаю его и трясу. Получается «проводададада!»

На детей нельзя орать. И я знаю по себе: когда на меня орут, это бесполезно. Если орут, то я перехожу в режим ожидания, просто жду, пока перестанут. И потому сейчас я тихо, спокойно и сдержанно говорю ему:

— Если ты, мелкое бесполезное существо, ещё раз заорёшь свои провода. То я тебя запру на балконе. А там холодно.

— Не буду п’о п’овода, — говорит Лёва.

— Честно?

— Честно-п’ечестно!

Я удивляюсь такой легкой победе. Не может быть. Но вдруг… Может, я такой и правда хороший воспитатель? Вообще я молодец, не орал вот. Правда, непонятно, что бы я делал, если бы Лёвка не сдался сразу. Не могу же я его, в самом деле, запереть на балконе. А вдруг он упадёт оттуда, он же маленький.

Я ему достаю машину, большую — на ней можно сидеть, ездить, перебирая ногами, и гудеть кнопкой. Раньше она ещё пела какую-то песенку, но это сломалось. И хорошо, мне Лёвкиного пения хватает. Она завалена игрушками, эта машина, но я достаю её из под завалов, как Гулливер — вот я какой добрый и сильный. Катайся, Лев!

… Он и правда катается по коридору, врезается в шкаф, едет обратно. И орёт:

— Гхозеткааа! Гхозетка, гхозеточка моя-а-а!!!

Розетка. Ладно, пусть так.

Я на кухне, надо накормить Лёву. Сам я и бутербродами обойдусь.

В холодильнике суп.

Ага.

Я достаю кастрюлю, пяткой закрываю дверцу холодильника, и тут в меня врезается Лёвка на своей машине дурацкой. Под колено прямо! Я складываюсь, как ножик.

— Гхозетка-а-а! — автоматически орёт Лёвка. А в машине что-то включается, и она начинает радостно вопить:

— Джигл беллз, джингл беллз!

Я говорю Лёве самые разные слова. Довольно громко говорю. Мне плевать, что он их потом будет повторять в своём садике. Всё равно он их когда-нибудь услышит. И что на детей нельзя орать… Значит, нельзя?! А им всё можно, да?!!

Кажется, ему не слишком досталось кастрюлей этой, ну, шишка, конечно… Его башка всё равно крепче моей коленки. Чего вот так орать?

Я будто выключаюсь и смотрю на ситуацию со стороны, будто всё медленно-медленно.

Стоп-кадр.

Лёва. Вернее, Лёвин рот. Суп. Суп везде. В Лёвкиных волосах путается варёная морковка.

Бульон стекает на пол, ме-едленно так. Машина орёт «Джигл беллз», тоже вся в супе.

Я сажусь на пол. Колено не сгибается. Вытягиваю ногу. И начинаю хохотать, как сумасшедший.

Лёвка замолкает и непонимающе смотрит на меня. А потом закатывается тоже. Мы сидим на полу и хохочем втроём, вместе с машиной. Она выключается только тогда, когда я вытаскиваю из неё батарейки.

Потом я думаю, с чего начать. И начинаю с Лёвки, тащу его в ванну. Он даже не упирается, с морковкой в волосах не очень-то повозникаешь.

В общем, я супергерой: вымыл и Лёвку, и пол, и кастрюлю. Правда, часть супа залилась под холодильник. Но с этим я уже не знаю, что делать. И Лёву по-прежнему надо накормить. Есть, конечно, каша… С утра осталась. Можно в микроволновке разогреть.

— Я не буду кашу, — твёрдо говорит Лёва. И для верности мотает головой, как собачка. И я его понимаю.

— А что ты будешь?

— Макароны! — уверенно заявляет он.

Ну… А почему нет. Что уж тут такого страшного; кастрюля вон чистая есть. Макароны тоже нашёл. На упаковке нарисовано: кипящая вода, засыпать макароны на 9 минут; и вот они прекрасные на праздник к нам пришли, дымятся в тарелке.

— Лёвка! Мы с тобой будем готовить макароны!

И всё у меня прекрасно получилось, и нет тут ничего сложного. Правда, когда макароны эти кидаешь в кипяток, от него страшный пар идёт. И брызгается ещё! Я немного обжёгся.

Зато догадался, что их надо мешать ложкой, а то они почти прилипли ко дну кастрюли. А Лёвка пел:

— Мака’-оны! Мака’ооончикиии! Они пла-авают в каст’ю-уле, плывут, плывут! На Южный пооолюс! В Мака’онную ст’анууу! Мелкие мака’ончики, мака’ончики мои!!!

Мне очень понравилось Лёвкино пение, я даже попросил повторить. И записал его песню на телефон. За этим записыванием мы немного прозевали наши девять минут, вышло одиннадцать. Но это оказалось не фатально. Правда, непонятно, как их теперь из кипятка вылавливать, макароны эти. Начал ложкой, потом вилкой. Они упрыгивают. Потом догадался — надо воду слить! И тут Лёва сказал, что нужен дуршлаг. Откуда он такие слова знает?! Я в его возрасте не знал. И потом, песня. Умел ли я сочинять такие песни?