Жизнь сурка, или Привет от Рогатого - Владимир Покровский

На этот раз я не искал встречи один на один, а попробовал заговорить с Василь Палычем непосредственно на уроке, при свидетелях.

Близилась перемена. Василь Палыч, закончив обязательную часть урока, вел традиционную «мозговую зарядку» и рассказывал классу о черных дырах. В то время об этих, может быть, и вообще не существующих объектах было известно куда меньше, чем к моменту моей последней смерти. Стивен Хокинг — калека из английского Кембриджа, убийственно упорный в своей гениальности, урод с огромными ушами и головой, навсегда положенной на плечо — еще не доказал миру, что черные дыры светятся, может, даже он и от своей болезни Лу Херига не свалился (а это вам не понос), еще не начали спорить о сверхмассивном теле в центре нашей Галактики — словом, известно было о черных дырах очень мало, почти так же мало, как и к моменту моей предыдущей смерти, а я уже не в первый раз на протяжении моих жизней Сурка поймал Василь Палыча на том, что он отчаянно фантазирует.

Когда он попытался (без особого успеха) объяснить классу, что такое сингулярность, и договорился до того, что в черных дырах нарушаются физические законы, я спросил его:

— Может быть, их нарушает дьявол? Может быть, вообще все, что происходит с нами необычного, можно объяснить играми дьявола?

Он понял. Он улыбнулся плотно сжатыми губами и, вперившись в меня своими мудрыми водянистыми глазами, сделал длинную, понятную только мне паузу.

— Дети, — сказал он наконец, — не ищите дьявола там, где его нет, усе на свете имеет реальные объяснения. А дьявол здесь ни при чем. Дьявола породили ленивые мозги — это же так просто, взять да и объяснить загадку, объявив ее необъяснимой. А дьявол необъясним по определению, значит, не надо и стараться, чтоб объяснять.

И выразительно кивнул головой. И сокрушенно головой покачал.

Дети переглянулись. Они ничего не поняли. Про дьявола с ними Василь Палыч как-то раньше не заговаривал.

Больше он в той жизни со мной на волнующие меня темы не говорил.

Действительно, было жалко расставаться с версией дьявола, но Василь Палычу я, неизвестно почему, в этом вопросе верил. И если отбросить эту версию как маловероятную (дурдом! — я находился и нахожусь по сей день в самой маловероятной из всех мыслимых ситуаций, но все-таки вероятности пытаюсь просчитывать), то оставалась еще одна — версия взбешенного рогоносца.

Версия, надо сказать, вполне дурацкая… то есть ну совершенно! По этой версии я в своей первой жизни то ли увел, то ли попросту временно соблазнил единственную любовь пегенького, за что он мне решил отомстить таким экстравагантным способом. Версия совершенно не объясняет, каким образом ему удались эти шутки с пространством-временем и всеми своими самоперевоплощениями, но так или иначе, похоже, возненавидел меня этот парень очень и очень всерьез. Чем-то я его немножечко огорчил.

Минусов у этой версии не счесть. Начать с того, что вряд ли рогоносец назовет себя Рогатым. Мне как-то не приходилось до сих пор слышать о рогоносцах, которые прилюдно признаются в этом приобретенном головном украшении да еще и кличку себе придумывают соответствующую, чтоб никто не подумал чего другого. Правда, эту кличку ему вполне могли присвоить недоброжелатели, отчего легенький мог вообще слететь с катушек.

Но имелись и плюсы. В той — первой, еще до убийства — жизни я в семнадцать лет резко потерял невинность, и это мне так понравилось, что я продолжал ее терять и дальше с частотой не менее одного раза в несколько месяцев. Конечно, это не рекорд для книги Гиннесса, но в то же время и поведение, очень далекое от монашества. Потом я немного успокоился, а после женитьбы лет пять вообще не думал о других женщинах, но затем все вернулось. Не то чтобы я разлюбил Иришку, об этом и речи нет, в мыслях даже не имел расставаться с ней или вообще причинять ей боль, но, наверное, я чересчур полигамен, поэтому вполне мог обеспечить Рогатого рогами. Правда, я даже приблизительно не знал, кто бы это мог быть — тот Рогатый.

Поэтому, если следовать версии рогоносца, оставалось одно — он убивал меня раньше, чем я встретил и соблазнил его любимую женщину.

Была еще одна версия, самая простая, которая мне почему-то не нравилась. По ней так заинтриговавшая меня кличка имела происхождение от фамилии. Возможно, у мучителя моего была какая-нибудь коровья фамилия — Рогов, Рогатов, Рогатенко, Рогатовский и так далее. Возможно даже, что это была у него вовсе не кличка, а самая настоящая фамилия — Рогатый. Однако дьявольский налет, пусть даже я и не верю в дьявола (тем более, что Василь Палыч предупредил), все-таки оставался. И попробовал бы он не остаться.

Тем более, что впоследствии эта версия не подтвердилась.

Вы не понимаете, что это такое. Это даже объяснить невозможно. Вы просто попутчики, просто быстро проходящие мимо. Я не знаю, что произойдет с каждым из вас после вашей смерти, знаю только одно — то, что происходит после моей. В определенный момент вы снова появляетесь в моей жизни — точно такие же, как и в прежних жизнях Сурка. Вы умираете только один раз. Я — множество. И со временем это становится очень скучным. I'm on the top of the world — и там нет ничего интересного, на этом топе. Есть я, есть таинственный Василь Палыч, которого, я уверен, никогда мне не разгадать, есть Рогатый, есть, наверное, еще кто-то, кого я пока не видел и вряд ли увижу в будущем, и есть вы, эфемерные и вечные, быстро проходящие мимо. Этот мир мой, не ваш, он известен мне досконально, и я хорошо понимаю ревнивый взгляд Василь Палыча, брошенный на меня украдкой, потому что это и его мир, и ему совсем не хочется делить этот мир со мной. Он видит во мне угрозу, он бежит от меня, он слаб и из-за слабости своей становится мне интересен. Загадочный Василь Палыч — да и черт с ним. Школьный период проходит, и больше я его не увижу. До следующей моей жизни Сурка.

Школьный период проходит, и, я знаю, после него начинается что-то непредсказуемое. Точка бифуркации, за которой никогда точно не угадаешь, что будет. Впрочем, вру.

Вот почему я так люблю и так выделяю именно свой школьный период — я все про него знаю. Там тоже есть несколько точек бифуркации, но, по сути, они ничего не решают — я пошел в первый класс, я выйду из одиннадцатого. В процессе я даже не смогу умереть, как умер мой друг Вова Цалов от какой-то скоротечной болезни крови — похоже, мне это запрещено.

Иногда мне кажется, что все мои жизни объединены общей целью — понять, кто же это такой, этот гад Рогатый, почему он меня преследует, почему так ненавидит, почему так изуверски убивает меня каждый раз, не позволяя дожить хотя бы до тридцати девяти лет. Что я наделал такого страшного?

Я не знаю, что я наделал.

Как только я выхожу из школьного периода, такого знакомого, такого скучного, такого мной ненавидимого и любимого одновременно, я прощаюсь с ним, я говорю ему «до свидания», я делаю ему ручкой и с головой окунаюсь в водоворот непредсказуемости.

Единственное, что здесь предсказуемо — я всегда бросаю своих родителей. Я бросаю их уже давно, то ли с десятой, то ли с двенадцатой жизни Сурка. Я не люблю их, они меня утомляют, в жизнях Сурка почему-то им не досталось места, они вызывают во мне стойкое, скребущее чувство вины, а мне это совершенно неинтересно. Они — как язык, который я знал когда-то, а теперь стараюсь забыть. Они — как умение ездить на велосипеде, когда ты от этого умения стараешься избавиться навсегда.

Собственно, каждая моя жизнь Сурка, точно так же, как и первая, делится на три периода: школьный, непредсказуемый и период жизни с Иришкой. Я впервые встретил ее летом девяносто второго года в небольшой кафешке неподалеку от Центрального рынка, зашел туда переждать дождь. К ней приставала какая-то отмороженная малолетняя шпана, точней, не приставала, она им по возрасту не подходила, а измывалась — пока словами. Я посмотрел-посмотрел, потом подошел, схватил самого активного за длинные и грязные патлы (сам от себя такого не ожидал), протащил сколько-то и бросил на пол рядом с прилавком. Что с ним делать дальше, я не знал, ярость, охватившая меня, испарилась. Шпана угрожающе загалдела, но я сделал вид, что не обращаю на них внимания и отволок свое пиво за стол Ириши. Романтической каждый раз получалась наша первая встреча, причем от жизни к жизни она становилась все романтичней и романтичней — я старался.

Любовь между нами не загорелась, а просто вспыхнула, мы почти что и не расставались с тех пор, как-то все само собой получалось. Я обретал свое самое главное, остальное отходило на второй план. Я все думаю, как она переживала мои ужасные смерти. Наверное, горевала — с месяц, а то и поболее.

Я-то лично к своим ужасным смертям, можно сказать, привык. Много думал о них — и в школе, и в непредсказуемом, и с Иришей, но страха, в общем-то, не испытывал. Я уже говорил, что обычно стараюсь конфликтов по возможности избегать. Может быть даже, я боязлив. Боли я боюсь, но, знаете, только в самый последний момент, а так я ее не очень-то предвкушаю. Я никогда не боюсь зубных врачей, я начинаю бояться боли, только оказавшись в кресле с распяленным ртом и зудящей бормашиной у зуба. Я ничего не имею против смерти, даже ужасной, если она заканчивается новым рождением.