Ольга Ермолаева - Алексей Бондин

— Я ведь тоже сиротой рос,— рассказывал он, пришивая подошву к валенку Оли.— Как ветер, ходил по земле. Куда, куда судьба меня не гоняла.

Оля, сидя на лавке, слушала его. Он изредка кидал на нее ласковый взгляд.

— Тянуло меня в молодости в лес, в горы. Глянулась работа в курене, либо на золотом прииске. Лес кругом, и тут тебе все... Бывало, как займется весна... Смотришь на землю, как она отдыхает, как в праздник наряжается. Пичужки и всякая тварь с тобой разговаривает. Лежишь вечерами у балагана... Слушаешь, как черный дрозд в ельнике посвистывает... А ты его подзадориваешь.

— Фью-ю, фьюю!..

Сидор искусно издавал густой бархатистый свист.

— Бывало вечером приумолкнут в лесу птицы,- а... ну-ка, думаю, я вас расшевелю, разбужу!.. Была у меня свистулька сделана. Как это, бывало, займусь насвистывать, они и поднимутся!.. Так это расшумятся, и потемки им нипочем... А утром лежишь... нежишься... В небо смотришь, а оно ласковое, тело и душу греет. Ровно весь ты тут, один... Никого тебе не надо и никого на свете нету, кроме тебя... Помню, пригнали к нам в курень арестантов... Один другого лучше ребята. Смотрю я на них. Они совсем не похожи на нашего брата-мужика. Очень мне приглянулся один из них — Александром Иванычем звали его. Высокий такой, прямой, волосы длинные, густые, черные... Все время он их пятерней назад забрасывал. А глаза у него!.. Отродясь я таких глаз не видывал... Так прямо в душу и заглядывают... Спросил я его: «За что, мол, это вас сюда пригнали на работы,— за убийство какое или кражу?» А он: «Не за убийство и не за кражу, мы, говорит, против краж». «Стало быть, спрашиваю, есть же причина?» «Никакой причины,— отвечает он,— бельмом на глазу у начальства мы сидим, потому — за правду стоим».

Вечером, бывало, соберутся после работы, да песню затянут... Слушаю я их. И кажется мне, что я не на земле, а куда-то лечу... И самому охота петь с ними... А песни ихние не такие, какие мы поем. Стройно пели, и в песнях этих много вольного духу — запрещенного было. Подростком я в ту пору был, ничего еще не знал, ничего не понимал. Вот один раз Александр Иваныч и говорит мне:

— Ты умный парнишка, а неграмотный... Так и не увидишь настоящей жизни.

А я отвечаю:

— Не пришлось поучиться, теперича вот так и живу... Да и в лесу.

А он говорит: 

— А ты учись.

Потом подумал и говорит:

— Давай я тебя учить буду, хочешь?

— Хочу,— говорю.

— Ладно.

Написал он один раз записку и говорит:

— Ты, Сидор, сходишь в город? Снесешь, вот эту писульку, вот туда-то?

— Ну как, говорю, не снесу...

Для него я был всей душой... Уж больно я его полюбил. А он и говорит:

— По пути и учебник принесешь для себя. Только смотри, чтобы эта записочка в верные руки попала, понимаешь?

Я смекнул. Ну, и пошел... Работали мы в ту пору от завода верстах в тридцати. Дело было зимой. Метель поднялась злющая... Он, было, меня не отпускал.

— Погоди,— говорит,— погода перестоится.

А я думаю, что мне эта погода?.. Пошел. Иду... А вьюга в лесу так ходуном и ходит, точно вся нечистая сила вздыбилась: ревет, мечет, гнет, ломает все. Снег метет из леса на дорогу целыми валами, как белые языки набрасывает поперек дороги. Ноги у меня озябли, и сам я продрог, а все-таки иду. Охота какая-то гонит меня. Ночь того и гляди вот прикроет. Думаю, доберусь я до какой-нибудь покосной избушки или стог сена найду... Заночую... А сам все это иду и иду. Отмахал верст пятнадцать. Смотрю... свечерело... А я так умаялся, что вот сейчас бы спать. Вот, ровно бы, сейчас рад до местечка. Глаза мои так и слипаются, а буран еще больше обозлился, носится по лесу, как угорелый, так и хлещет, так и свищет. Ищу избушку, али стог сена, а их, как назло, нет и нет. Зашел я в такую рамень — ни взад, ни вперед. Ну, думаю, пропал: и письма не принесу, и обратно идти смысла уже нет. Думаю, сяду я да отдохну. Только уселся под елку, жмусь к корневищу и так это мне тепло стало!.. Как на печи, а в ушах музыка, где-то будто возле, недалеко... Александр Иваныч будто поет. Слушаю... А к нему будто много голосов подпевается... всяких, больших и маленьких. И вот носятся они надо мной, летают... » Александр Иваныч будто к самым моим глазам придвинулся и смотрит на меня... Вижу я его, как наяву. Лицо темное, нос прямой, глаза такие большие, синие, печальные, и лоб высокий, здоровенный лбище. Закинул он будто пятерней свои волосы назад и шепчет мне: «Когда придешь в город, поверни направо... А потом и стучись в большой двухэтажный дом... Иди прямо вверх...» И вдруг это как-то все смешалось, перепрокинулось, и я будто полетел куда-то... Потом... Кажется мне, что будто лето. Солнце светит ласково, а кругом поля. Куда ни глянешь, кругом простор. Слышу звенит жаворонок. То над самым ухом, то где-то далеко!.. Далеко!.. Звонко!.. Звонко!.. Переливается. Силюсь подняться... А ноги у меня не идут, как.отнялись и ноги и руки. Открыл я глаза, смотрю, а на дороге пара лошадей стоит. Пар от них идет, а около меня мужики. Один в тулупе с хлыстиком наклонился и спрашивает:

— Ну, чего, очнулся?

А у меня и язык отнялся... Так это мне неохота с ними говорить... Думаю — хоть бы уехали скорее, не мешали мне. Потом слышу — схватили меня и давай мять... Как сквозь сон, слышу — разговаривают:

— Давай, Василий, разувай его, да снегом...

А я слушаю и злюсь. Что им надо? И сапожнишки у меня некорыстные... Разбойники, думаю. И будто опять заснул... Кажется мне, будто на печке лежу и катаюсь по кирпичам... Вдруг будто потолок треснул и мне на ноги обвалился. Так они у меня заныли! Открыл я глаза и заревел. Точно лесиной мне их придавило, ломит, а мужик один — ноги, другой — руки мне мнут. Один ругается:

— Черти-то занесли куда в экую непогодь.

Потом втащили меня в кошевку и повезли. Когда утихли у меня ноги и руки, один и говорит:

— Был бы тебе конец.

Тут только я сообразил, что замерзал, и не верю, что жив остался. Пощупал за пазухой письмо... А ноги мои, как кипятком кто обварил. Долго потом болели... Когда приехали в город, мужик, тот что в тулупе, говорит:

— В больницу надо тебя.

А я вылез и говорю:

— Спасибо... Теперь я пойду.

Они захохотали.

— Ну, и крепкий, чорт. Ну, валяй, коли сила есть.

Пошел я от них, как на ходулях. Нашел улицу и дом... Только захожу, а там какие-то господа... Вышла ко мне барыня, я подал ей письмо. Она посмотрела и говорит:

— Это от Саши? Хорошо.

Угостила она меня в ту пору, отогрела, честь честью... Чаем напоила, заночевал я у них, а на другой день запрягли лошадь и обратно — в курень. Три котомки повезли. Только не доехали мы до куреня-то. Кучер взял влево, заехал в ельник, зарыл котомки в снег и говорит:

— Ну, а теперь валяй в курень и скажи Александру, а вот это ему отдай.

И уехал.

Пришел я в курень. Александр Иваныч и говорит:

— А мы думали, что ты погибнешь.

Начал он меня с этих пор грамоте учить. Так это я все хорошо понимал, а он только похваливает меня:

— Молодец,— говорит,— учись. Я так же учился.

Я думаю, врет.

Сидим мы с ним одинова у костра... Он долго что-то думал, потом сказал:

— Ты, Сидор, думаешь, кто я?

Я говорю:

— Кто тебя знает? По-моему, на служащего похож.

— А вот,— говорит,— нет... Я тоже рабочий, такой же, как и ты. Только не куренщиком, а токарем на заводе работал, а вот Сережа, который со мной пришел, этот молодой. Это — студент. Мы, говорит, супротив теперешних законов идем. Хочешь, научу?..

И такие он штуки мне рассказывал в ту пору, что у меня волосы дыбом встали. Смелый был этот Саша.

Приехал к нам один раз исправник. Зашел в казарму. Охранники все в струнку вытянулись, а Саша лежит на нарах и остальные тоже. Я перепугался... Сердитый исправник, такой жирный, круглый.

— Что,— говорит,— вы не приветствуете своего начальства? Встать нужно.

А Саша приподнял голову и говорит:

— Не считаем нужным и начальства никакого не признаем, потому сами себе хозяева. Иди, откуда пришел.

Долго шумел исправник:

— В тюрьму,— говорит,— опять... в карцер...

— Подожди,— говорит Саша,— сам скоро сядешь. Разбудил тогда Саша во мне душу. Только недолго был он у нас, в курене. Хворал он, кашлял...

Оля, как зачарованная, слушала рассказ Сидора. Рот ее был полуоткрыт. Она мысленно шла за Сидором, так же зябла, слушала пение жаворонка, колокольцы тройки, ясно видела грустное лицо Александра Ивановича, слышала его тихое тревожное покашливание.

После минутного молчания Сидор продолжал, наклонив голову:

— Бывало, Александр Иваныч проснется ночью и тихо скажет своему товарищу:

— Сережа, дай-ка мне кусочек сахару.

Все время он сахаром лечился — кашель свой усмирял...

Потом по весне, только мы последнюю печь выжгли, корни уж отходить стали в земле, в бору глухарь начал токовать — Александр Иваныч слег. Раз позвал меня и говорит:

— Сидор, сходи в лес с ружьем, рябчиков мне охота.