О Христе и Церкви - Александр Мень

В столкновении различных идей, установок мы яснее понимаем свои позиции. Поехав впервые на Запад уже с церковной установкой, Владимир Соловьев вернулся, как он говорил, "более православным, чем был". Почему? Он увидел Запад - не вообще, не по книгам, - он увидел людей, и он почувствовал, что по своей душе, по своей психологии все-таки принадлежит Востоку. И, будучи пионером экуменизма, одним из первых, кто принес жертву, так сказать, на алтарь соединения Церквей, он все-таки осо-знал очень прочную свою связь с восточной традицией. Значит, знакомство с чужим - это не бесполезная вещь.

Но это все преамбула. Теперь - первый пункт. В мироощущении человека дохристианского было два полюса - динамический и статический. На статическом полюсе находились все мировоззрения, очень высокие, очень продуманные, с большой традицией, с высокой интеллектуальной культурой, которые рассматривали наше бытие, в котором мы существуем, как нечто данное раз и навсегда. В любом виде, подчеркиваю: либо это бытие угасает и потом возрождается вновь, как на Востоке, в индийской или же греческой философии; либо оно просто пребывает неподвижно, как в египетских представлениях, - но величайшие умы, от первых жрецов Древнего Востока до философа Аристотеля, этой идеи придерживались. Почему такая идея глубоко укоренилась в человеке? Она соответствует тому, что мы наблюдаем в окружающей нас природе, циклам: зима - лето, восход - закат и т. д.

Вторая точка зрения - мы будем называть ее динамической - родилась не как размышление, не как вывод из некоторых позитивных данных природы или чисто интеллектуальных отвлеченных процессов. Идея динамики родилась из Откровения, разум вовсе ее не подсказал. Нам теперь это кажется немного странным, потому что, когда мы имеем перед собой картины эволюции звезд, эволюции растений, эволюции материи и т.д., нам кажется, что динамизм присущ природе. Но до нашей эры никто об этом не подозревал, даже Аристотель, который стоял буквально рядом - казалось, один шаг ему до эволюционизма, поскольку он всю градацию живых существ просмотрел, - ему и в голову не приходило, что мир - это движение. Мир был статичен. Значит, в Библии учение о мире становящемся было дано как Откровение, то есть то, что внушено Богом через вдохновение, а не дано в виде некоей рефлексии - размышления над фактами, которые человек уже тогда имел в руках. Когда на землю пришел Христос, Он эту идею динамизма усилил вдвойне, поставив идею Царства Божия в центр. Мир идет к свершению, мир идет к полноте, мир идет к тому, что все люди будут сынами Божиими. Царство Божие у Христа символизируется ростом. Смотрите, как Он любил притчи о семени: семя произрастает, поднимается закваска - все это идет куда-то вверх, цель заполняет все. Есть великие религиозные системы, есть великие приближения к Богу. Бог отвечает человеку: да, Я слышу тебя. Но Я тебе говорю еще, что впереди у тебя бесконечная цель, ты еще не достиг того, что Я хочу тебе дать.

Такова основная идея Библии - идея становления, - хотя идей там очень много. Современные философы называют это линейной концепцией развития, идущей вперед и вверх. Секулярным, светским, внерелигиозным детищем этого мировоззрения является учение о прогрессе, возникшее в послеренессансную эпоху. Учение о коммунизме как вариант этой доктрины полагает, что мир должен прийти к светлому будущему. Психологически это совершенно понятно, потому что из поколения в поколение сотни лет наша цивилизация - европейская и русская - воспитывалась на христианских основаниях и поэтому верит в светлое будущее. Между тем наука времен Аристотеля или Платона не имела никаких оснований верить в светлое будущее. И само по себе знание совершенно не обязывает нас верить в то, что все будет хорошо. Напротив, имеется столько аргументов в науке, что мир сгорит, замерзнет, рассыплется в прах или эпидемии уничтожат человечество. Не только нет никаких гарантий светлого будущего, но, напротив, очень многое говорит против него. Тем не менее, эта вера есть. И эта вера - наследие христианства. Философ Лукреций видел мир умирающим. Если кто-нибудь из вас заглядывал в его книгу "О природе вещей", вы помните, что он говорил: мировая осень наступает, мир клонится к закату. Так чувствовали все язычники. И греческий поэт Гесиод в "Трудах и днях" выстраивает свою систему веков: первым был век золотой, а дальше все хуже и хуже, и все приходит к концу, - мысль об угасании мира. "В древности было лучше".

Христианство же говорит о том, что лучшее будет впереди. И это основывается на Священном Писании. Когда Евангелие пришло в античный мир, начался процесс взаимопроникновения. Это не отвлеченность, это, друзья мои, не история. Мы с вами сейчас продолжаем питаться духовно, церковно и интеллектуально продуктами этого взаимопроникновения.

Церковная жизнь времени Константина была периодом взаимопроникновения язычества и христианства. Взаимопроникновение началось еще раньше, со II в. Можно ли считать, что это катастрофа, что это провал, что это неудача христианства? Ни в коем случае! Можно ли считать, что это замечательно и прекрасно? Тоже нельзя. Однозначного ответа нет. Воспринимая элементы язычества, христианство тем самым освящало все то прекрасное, что было в наследии веков - от Индии до Нового света. Мы можем сказать, что мимо Бога не прошло ни одно сердце, которое обращалось к Нему на протяжении тысячелетий. Мимо Мировой Красоты не прошла ни одна искорка прекрасного, которая была в истории искусства. Где бы ни рождались языческие концепции, они несли в себе нечто такое, что христианство могло принять не из соображений компромисса, какой-то конъюнктуры, а принять потому, что это было достойно принятия.

Если некоторые наши песнопения имеют отзвуки гимнов Озирису, то меня это только радует, потому что в них - вечное предчувствие воскресения, которое древний египтянин тысячелетиями переживал на берегах своей реки, когда в окружении бесплодной пустыни он видел, как вдруг из этой глины, из этой земли, из этого ила поднимаются первые ростки, которые солнце вытягивает наверх, и пел: "Озирис смертию смерть попрал"; и мы эти прекрасные слова можем взять, Церковь их берет себе. Опять-таки скажу, что в Церкви было достаточно поэтов, чтобы придумать свое. Но эти слова были слишком прекрасны. И это была дань уважения, любви ко всему внебиблейскому миру, который мы называем не совсем точно язычеством. Но этого мало. Есть прекрасные вещи, о которых я только что сказал, а есть вещи нейтральные например, наши крашеные яички, наши куличи, наши пасхи; есть всевозможные западные обычаи, которых вы не знаете, тоже взятые из язычества. Это нейтрально, и это - прекрасно. Почему прекрасно? Потому что это связано с плотью, с миром, с природой. Рождественские елки и прорастающий в ящичках овес и лежащие там крашеные яички - это с детства западает в душу, и в этом есть некий гимн природе, связанный с нашим духовным пониманием Богоприсутствия в мире.

Но было в этом соединении немало и отрицательного. Были и прямые компромиссы. Взять в христианский гимн великие слова "Смертию смерть поправ" - компромиссом не было, а вот взять в христианскую жизнь и в христианские законы правила, которые прямо противоречат Церкви и Евангелию, - это было уже опасно. Я сейчас не буду развивать по-дробно эту мысль, она достаточно раскрыта у Владимира Соловьева в его реферате "Об упадке средневекового мировоззрения". Резюмирую второй тезис: христианство, рассматривая себя в мире, усвоило частично статическую модель. Дальше не развиваю, потому что это ясно.

Третий тезис: возникает средневековое миросозерцание, которое, с одной стороны, сохранило еще библейское стремление вперед, к Царству Божию. Таково учение аббата Иоахима Флорского о трех Заветах - Ветхом Завете, Новом Завете и будущем Вечном Завете. Но, с другой стороны, восторжествовала идея мира остановившегося. Идея такова: сверху Бог, ниже - ангелы, святые, еще ниже король, потом бароны... Такая статическая иерархия. Небесная иерархия и земная, связанные между собой, отраженные одна в другой. Законченное и остановившееся общество. То есть повторение того, что было на Древнем Востоке.

Однако Средние века вовсе не столь прекрасны, как их романтически теперь представляют. (Мне всегда нравилась сказка Андерсена "Галоши счастья". Помните, как один человек восхвалял Средние века, а потом внезапно перенесся на средневековую улицу, потонул там в грязи и еле выбрался оттуда.) Эта картина (будем называть это "совет-ским" языком) феодального гнета, который освящался именем Церкви, - мрачная, весьма мрачная. Надо сказать, что самые большие зверства инквизиции осуществлялись государственной инквизицией. Испан-ская инквизиция была именно королевской. Так вот, следующий тезис. Когда от этого общества, которое пытались изобразить как уже совершившуюся волю Божию, людям стало тяжко, тогда возникает страшная, пессимистическая идея, которая проходит красной нитью через все средневековое мировоззрение и идет до наших дней, - идея неудавшейся истории. Пришел Господь и что-то обещал нам. Он принес в мир что-то необычное. Но вместо этого реально получается что-то не то. И тогда возникает напряженный апокалиптизм и эсхатологизм (говорю так для краткости, вы понимаете): мир не вышел, мир не удался, и единственное его спасение - в том, что суд Божий все это разломает и вообще выбросит вон. Отсюда возникают революционные секты, движения, всякие анабаптисты, старообрядцы (перечислять не буду - вы кое-что знаете). Отсюда возникает и очень рано развившийся аскетизм, причем аскетизм не евангельского духа, а аскетизм, который идет уже прямо под знаменем мироотрицания.