Избавление - Василий Соколов

Хирург ощутил внезапное онемение в своей ноге. Пошевелил пальцами, онемение не проходило, усиливалось, мешало двигаться, и хирург беспомощно, сам того не сознавая, присел, чтобы успокоиться, передохнуть. Сидя, потопал ногой: ничего, действует, чувствуются и пальцы. "Это внушение... Ну что же, иногда нужно поддаться внушению... Все ради того, чтобы спасти... Ее спасти, - взглянул он усталыми глазами на стол, где лежала раненая молодая женщина. - Смешно, - сам себе улыбнулся хирург. - Откуда приходит ко мне это внушение? Наверное, профессиональная болезнь... в хорошем смысле этого слова".

Внушение влило новые силы, необычайную уверенность. Он встал, прошел к столу, взялся опять оперировать, хотя и чувствовал нетвердость в ногах. Скольким людям вернул он жизнь, не жалея своей жизни, и вот ее надо... надо спасти!

Наталья лежала покорно, болей по-прежнему не чувствовала, наркоз еще не потерял силу.

Со стороны можно подумать, что раны свои и боли она принимает столь же безропотно, как и там, в Сталинграде, собиралась принять свою кончину. Но такое могло казаться со стороны. Отдав себя во власть хирурга, Наталья и сама напрягала волю. Ей хотелось жить. Только жить. И ради этого она готова была сейчас лишиться руки, могла бы смириться, если бы даже ампутировали ногу, - ведь живет же вот она, хромая медсестра. Но и смиряясь, Наталья все равно ждала лучшего исхода, каким-то внутренним голосом безмолвно звала, молила хирурга, чтобы он спас ее. Как и всякий врач, очутившийся сам на операционном столе, она понимала серьезность своих ран и, понимая это, рассуждала трезво.

Хирург уже заканчивал операцию, а перед ним неотступно стоял вопрос, один-единственный: "Нерв. Будет ли действовать нерв ноги?" Все, что было в его силах, он сделал для сохранения этого нерва, и теперь нужно время, чтобы выявился исход операции.

Кончив, хирург медленно отошел от стола и тут же повалился на стул, обессиленный. Какое-то время он сидел, тупо глядя перед собой, ничего не соображая. Только видел, как на запястье билась рывками набрякшая от натуги вена.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После операции Наталья целые сутки лежала в какой-то странной забывчивости. Потом ее переложили с койки на носилки, вынесли из здания школы, где была операционная, и несколько десятков шагов пронесли по улице. Это было на рассвете, и в розовых неуверенных лучах восходящего солнца блекло вырисовывались дома, колодец с журавлем, какое-то приземистое каменное строение. Белый мохнатый пес увязался за носилками. Он шел в отдалении, глядя на Наталью как бы все понимающими глазами. Санитары не отгоняли пса, да и держался он, впрочем, на почтительном расстоянии от носилок.

Остановились возле хаты, крытой камышом, осторожно внесли Наталью в белостенную комнату, четверть которой занимала русская печь. Эта печь была голубая и на фоне небесной лазури размалевана красными и желтыми цветами, будто перенесенными сюда с лугового разнотравья. И пока Наталью перекладывали с носилок на койку, она думала, что вряд Ли покинувшие дом и хозяйка, и все обитатели могли предположить, что эти цветы будут рассматривать женщины, которых принесут сюда обессиленными, обескровленными. А еще Наталья подумала о том, как же она была мила, эта мирная, простая крестьянка, которая, украшая печь, гордилась своей долей, своим делом, своим женским предназначением.

И Наталья почувствовала нежность к этой женщине, обладающей немудрящим художественным вкусом, к женщине, которую она никогда не видела и, по всей вероятности, никогда не увидит. А еще ощутила жалость к себе: ведь пока неизвестно, как переживет она свое ранение, не останется ли на всю жизнь убогой хромоножкой.

Боль разливалась по всему телу, Наталья устала от этой боли, но ей казалось, что скоро усталость пересилит мучения, даст возможность забыться и хоть немного уйти от тревоги за будущее, от сострадания к себе.

Наталья попросила санитаров, собравшихся было уходить, подложить ей что-нибудь под голову. Так, казалось, удобнее будет смотреть на цветы, украшавшие печь. Но позже, глядя на эти цветы, она вдруг неожиданно для себя разрыдалась.

- Миленькая, миленькая, - понимающе и ласково стала уговаривать ее соседка, немолодая женщина с забинтованной шеей и головой, - поплачь, как следует поплачь, а потом сразу успокойся и поспи. Нам, женщинам, без слез не обойтись. Выплачись до самого донышка, а потом успокойся и поспи...

Наталья сквозь слезы благодарно кивнула, силясь улыбнуться. Подошла румянощекая крутобедрая сестра, вытерла ей мокрым полотенцем лицо, потом присела на краешек койки и стала с ложечки кормить ее сметаной, сочувственно и тщательно разглядывая Натальино лицо.

- Красивая. И кожа нежная. Все у нее в жизни будет хорошо. Таких мужики на руках носят, - сказала сестра о Наталье пожилой женщине с забинтованной шеей. Та в ответ через силу улыбнулась.

Есть Наталье не хотелось, но, благодарная за участие к ней, за эту похвалу, она насильно глотала сметану.

Когда сестра отошла от нее, Наталья закрыла глаза и с прибывающим облегчением почувствовала, что, если только ее не будут беспокоить, она заснет, и тогда боль на какое-то время совсем отвяжется от нее. Сон, блаженный сон все надвигался, и Наталья все более вяло думала, как бы ей не помешали, как бы сама она невзначай не спугнула подступающую дрему.

Она провалилась в глубокий сон и пробыла в безмятежном покое несколько часов. И когда проснулась, не сразу узнала хату. Солнце пробивалось сквозь окрашенные красным стрептоцидом марлевые занавески и оттого залило ярким красным светом всю палату, стоящие по углам четыре железные койки с ранеными женщинами. И в этом ярком свете цветы на печи искрились, блистали. Теперь Наталья разглядела, что над цветами порхали птички - в ярком оперении, веселые, похожие на попугайчиков. Птичек забелили, видимо, когда переоборудовали крестьянский дом под полевой госпиталь, но сейчас они заметно проступали сквозь побелку.

Наталья не знала, в котором часу принесли завтрак. Сестра и раненые женщины стали уговаривать ее хоть немного поесть. Она с усилием проглотила несколько ложек супа, но потом почувствовала, что если она проглотит еще хоть ложку, то ее вырвет, и закачала головой в знак того, что есть не может.

После обеда ей стало хуже, сознание помутнело. Наталью о чем-то спрашивали, и она что-то отвечала... Сил не было разговаривать. К ее койке подходили врачи - мужчина с низким простуженным голосом и женщина в старомодных очках с перевязанной бинтом дужкой. Сделали укол, заставили выпить какую-то теплую жидкость.

Когда Наталью начали готовить к переливанию крови, она как-то механически, будто бы не о себе, а о другой женщине, подумала, что чужая кровь поможет ей, придаст силы.