Родители, наставники, поэты - Леонид Ильич Борисов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А запах!..
Что-то для меня новое тугой волной поплыло из пятого шкафа: в нем были книги детские, стихи авторов конца минувшего столетня, и — запах, нечто особенное, пленительное, ему остаешься верен всегда, понимая, что можно этот запах приобретать в своем доме самому; надо завести такие же шкафы, нагрузить их книгами, и они все вместе создадут такой же запах.
— Создадут? — думал я, перебирая книги, вынимая из плотного ряда одну, и, перелистав, ставя на место и вытаскивая другую. — Создадут? — повторял я, сомневаясь, отлично и в том возрасте понимая, что этот запах создается пе только запахом книг,— нужно что-то еще...
Я устал стоять на согнутых ногах, опустился на колени. перед собою (положил на полу несколько книг.
Голова моя болела, в висках что-то постукивало. Я забыл о времени, я не слыхал шагов Иосифа Адольфовича, моего отца крестного (его мать, моя крестная, незадолго до этого умерла), я даже не заметил его, когда он встал со мною рядом. Когда он предложил мне взять несколько книг на память о нем, я увидел его. Я вскочил и, не веря тому, что слышу, спросил:
— Сколько можно взять?
— Сколько... — мягко, душевно произнес Иосиф Адольфович. — Ну, возьми те, которые понравятся. Скажем, десять книг. Не мало?
Я имел наглость заявить, что, конечно же, этого мало.
— Двадцать, — сказал я, и мне разрешено было взять двадцать книг.
Я взял двадцать две книги, и спустя час, отвечая на вопросы крестного моего о названии книг, мною для себя отобранных, не сразу добавил: — Да, Марка Твена три книжки, одна писателя Засодимского, одна Льва Толстого, две Пушкина, сказки...
Здесь я запнулся, обившись со счета. Назвал еще пять-шесть книг. Иосиф Адольфович словно нехотя произнес:
— Уже двадцать одна книжка, крестник мой милый, а тебе позволено взять двадцать...
— И еще Клавдия Лукашевич, вот она, «Оборона Севастополя» называется, мне она не очень-то нужна, берите обратно, если уж так сильно хотите, пожалуйста, сколько угодно!..
Вот сколько лишнего наговорил я!
Отец крестный мой раскатисто рассмеялся, а затем преподал мне серьезный урок на всю жизнь.
— Видишь ли, мой милый, — рассудительно, густым своим баритоном, то опуская его, то поднимая, одновременно округляя глаза и делая строгим лицо, говорил мне щедрый Шарлемань, — многие люди не считают себя ворами, когда они не вернут книгу, взятую у знакомых. Вот, ты, к примеру, возьмешь у меня почитать сказки Афанасьева и не вернешь их. Ты отлично понимаешь, что эта книга не твоя, что ее нужно вернуть, отдать, по тебе не хочется делать этого, книга тебе нравится, и...
— А если я верпу, только очень нескоро, это что будет? — спросил я, и отец крестный ответил, что это не будет воровством в том только случае, если я извинюсь задолго до отдачи и тогда, когда буду книгу возвращать.
— А если совсем не верну — буду вором?
— Самым нехорошим, самым противным, самым гнусным вором, — заметно волнуясь и даже гневно поводя глазами, проговорил крестный отец. Мне стало понятно, что кто-то из его знакомых взял у него книги и не вернул.
— Возьми кусок хлеба, мяса, укради одежду, возьми мои деньги, — продолжал он, — я пойму тебя и твою нужду, я даже прибавлю еще от себя к тому, что ты у меня похитил, но украсть книгу... — это самое страшное воровство, мой милый!
И тут он заговорил со мною, как со взрослым, он дал волю гневу, страсти, раздражению, он ударил кулаком по столу, сказал что-то не по-русски, а затем положил ладонь свою на мою голову и уже мягче, нежнее проговорил:
— Никогда не воруй книги, никогда! Украсть деньги — ударить человека по спине, но украсть книгу — это значит украсть у человека веру в тебя, доверие к тебе. Ты украл у меня книгу и тем самым плюнул мне в лицо.
В кабинет вошел его двоюродный брат Андрей Андреевич Оль, молодой архитектор, — по его словам, «изобретатель дома» для писателя Леонида Николаевича Андреева (на сестре его Оль был женат первым браком).
Этого Андрея Андреевича запросто в глаза и за глаза называли Дрюней. Дядей Дрюней называл его и я. Быль ему тогда лет двадцать, может быть, чуть-чуть больше
— По какому поводу книги разбросаны? — спросил он ни к кому собственно не обращаясь. — А ты тут что поделываешь, Луканька? — это он ко мне.
Начался разговор на французском. Я тем временем рассматривал отобранные книги, не окончательно уверенный в том, что домой к себе унесу двадцать две, — а что, ежели даже по двадцать?
— Вот что, Луканька, — забасил Оль, подходя ко мне, — скажи маме, что мы забираем тебя в это воскресенье на весь день.
— В цирк? В театр? Гулять? — начал я отгадывать. — В зоологический музой? На лодке?
— В Поповку поедем, Луканька, — ответил Оль. — И ты, значит, являешься ровно... ну, скажем, ровно в десять утра. Можешь? Не проспишь?
— Рано, Дрюнечка,— поморщился Иосиф Адольфович. — В полдень в самый раз. Возьмем с собою Евгения Евгеньевича.
Евгений Евгеньевич Лансере приходился близким родственником Шарлеманя и Оль. В конце концов, уговорились на одиннадцати, поезд отходит в двенадцать с какими-то минутами, в Поповке будем в начале второго.
— Великолепно! — воскликнул Иосиф Адольфович. — Забирай свои двадцать две книжки и предупреди маму относительно воскресенья.
— А что будем делать там, в Поповке? — полюбопытствовал я.
— Составлять каталог пашой библиотеки. Ты будешь нам помогать. Вот, возьми на извозчика, пешком книги ты не донесешь.
Я донес книги, взвалив их в мешке за спину. Тридцать копеек, полученные на извозчика, это ого-го какие деньги! Это книга. Две. О том, что это много мороженого, я не думал: я уже был отравлен книгой —самой целительной, способствующей долголетию человека отравой. Книга мне снилась, я любил ласкать ее, проводя пальцами по корешку, по обрезу, ладонью по крышке, рассматривая ее со всех сторон...
...Пригород Поповка сегодня не существует, его начисто уничтожили
