Пока бьется сердце - Иван Поздняков

К черту медальоны! К черту мысли о смерти!

В этот день немцы пять раз ходили в атаку на наши позиции и пять раз откатывались назад. Пять раз бросались в контратаки и мы. Тоже откатывались назад, встреченные плотным прицельным огнем пулеметов и автоматов врага.

Особенно тяжелой была наша последняя контратака. Мы вынуждены были залечь недалеко от позиций противника на голом и ровном поле. Враг полосовал нас из пулеметов, глушил минами. Отползали назад, таща за собой убитых и раненых.

Вернувшись в окопы, мы многих недосчитались. Не оказалось среди нас и Николая Медведева. Он исчез при последней контратаке. Не нашли Медведева и среди убитых.

Больше всех переживал утрату Максим Афанасьев. Ведь они выросли вместе, потом пошли в школу, сели за одну парту. Так рука об руку, плечом к плечу дошли до этого рубежа, который пролег на северо-западной окраине Новгорода. И наверное, не знали, что именно здесь, на этом рубеже, случится самое страшное и непоправимое.

Максим Афанасьев прятал от нас покрасневшие глаза, и мы не утешали его, ибо знали, что в минуту наибольших душевных потрясений, будь то радостных или печальных, человеку надо остаться наедине с самим собою.

Лишь под вечер к Максиму подошел Степан Беркут.

— Ты погоди, не паникуй. Может быть, еще найдем Николая. Вот стемнеет и поползем на нейтральную полосу, все обшарим. Не может быть, чтобы человек, как иголка, затерялся.

Афанасьев поднял голову. В глазах его мелькнула надежда.

— Конечно, найдем. Но зачем ждать темноты?..

— Сейчас нельзя, — остановил его Беркут. — В одну минуту прошьют пулеметом: немцы-то рядом. Сказал, жди темноты. Уж я помогу. Одного тебя не оставлю.

Крепко мы поработали в этот день. Стволы пулеметов разогрелись, к ним не притронешься рукой. Лица у всех осунулись и почернели. Губы потрескались, покрылись кровоточащей коркой. Они и ноют и нестерпимо зудят. Во рту стоит горьковато-терпкий привкус, точно целый день ты жевал степную полынь. К пище не притрагиваемся вот уже вторые сутки. Она не идет в глотку. Гортань пересохла, язык набух, сделался шершавым, как пола солдатской шинели. Хочется только пить. Но воды нет. Колодцы в городе завалены, водопровод не действует.

Пить, пить! Но где утолить жажду? Будто это не северо-западный уголок страны, богатый малыми и большими реками, светлыми и прозрачными озерами, а горячая и равнодушная к человеку пустыня. Наступает вечер. На поле боя — затишье. Молчат орудия и минометы. Лишь изредка, захлебнувшись длинной раскатистой очередью, построчит пулемет, раздадутся одиночные винтовочные выстрелы, прошипит взметнувшаяся ввысь ракета, и потом снова наступает тишина.

Нет только тишины позади нас. Со стороны города доносится тот же беспрерывный сухой треск пожаров. Мы углубляем окопы и траншеи. Грунт твердый, плохо поддается лопате. Болит поясница, ноют мышцы рук. Нательная рубашка прилипает к спине. Хочется разогнуться, минуту-две постоять прямо, чтобы заглушить боль в пояснице, но надо спешить. К утру линия обороны должна выглядеть надежнее, крепче.

Иногда мы, как по команде, выпрямляемся, переводим дыхание и смотрим, смотрим на охваченный огнем город. От него не оторвешь взгляда.

— Я никогда не представлял себе, что могут погибать целые города… — говорит Василий Блинов. — Читал о Помпее и Геркулануме, видел картину. Но все это почему-то не трогало воображения. Теперь своими глазами вижу, как большой город превращается в груду развалин. А ведь не только Новгород в беде…

К нам подходит Борис Царин. Он сутулится, шевелюра и лоб испачканы глиной. Дышит тяжело.

— Ну и землица, зубами не угрызешь! — чертыхается он. — Поясницу разломило. Копаешься, как крот, и все без толку.

Достает из кармана пачку папирос, нервно закуривает.

— Слышал, Василий, как ты о Помпее говорил. Вот и мне пришло на память одно стихотворение. Написал его Брюсов. Послушайте.

Царин протягивает в сторону города руку и декламирует:

Приидут дни последних запустений.Земные силы оскудеют вдруг;Уйдут остатки жалких поколенийК теплу и солнцу, на далекий Юг.А наши башни, города, твердыниПостигнет голос страшного суда,Победный свет не заблестит в пустыне,В ней не взгремят по рельсам поезда.В плюще померкнут зодчего затеи,Исчезнут камни под ковром травы,На площадях плодиться будут змеи,В дворцовых залах поселятся львы…

Далеко за вражескими окопами глухо бухает орудие. В воздухе слышится нарастающий свист. Снаряд проносится над нами и разрывается где-то в городе.

— Ты, Борис, неплохо читаешь, — нарушает молчание Блинов, — только вот стихотворение не нравится мне. Заунывное оно. Не верю в то, что мир погибнет. Человечество будет жить вечно. Вот они, фашисты, замахнулись на все живое, но мы уничтожим их самих, сотрем с лица земли это дьявольское отродье.

Наступает ночь. Степан Беркут и Максим Афанасьев уползают на нейтральную полосу, чтобы найти Николая Медведева — раненого или мертвого. Афанасьев перебрасывает свое худое нескладное тело через бруствер траншеи, и мы еще долго видим спину Максима, который ползет, словно чудовищная ящерица.

Снова принимаемся за работу, углубляем траншей и окопы. Незаметно бегут часы. Боль в пояснице проходит, вернее, тело уже потеряло всякую способность воспринимать какую-либо боль.

Ветер изменяет направление, дует с севера. Он приносит запах полей. Пахнет созревшим житом. Оно здесь, рядом. Скошенное, связанное в снопы, поставленное в бабки. Его не успели перевезти. Мы приносим целые снопы в окопы, зарываемся лицами в колючие колосья и полной грудью, с торопливой жадностью вбираем в себя этот пряный теплый запах. Сейчас этот мирный запах дороже всего на свете.

Со стороны города к нашим окопам идет несколько человек. Через минуту в траншею прыгает агитатор полка политрук Кармелицкий. Он в кирзовой тужурке и в таких же кирзовых бриджах. На груди болтается бинокль, за ремнем — две гранаты, через плечо перекинут новенький автомат.

— Заготуйте и мне мисто, — кричит наш батальонный повар Петро Зленко. Он плюхается на дно траншеи с двумя большими, походными термосами.

Петро Зленко служит поваром на батальонной кухне, хотя этой должности боялся, как черт ладана. И все произошло из-за оплошности самого Зленко. Когда мы находились во фронтовом резерве, он по доброте своей решил приготовить для комбата вареники.

Капитан Лямин с аппетитом съел приготовленные великаном вареники и тут же приказал:

— Кормите ими теперь весь батальон. Назначаю вас старшим поваром.

Зленко взмолился:

— Да який же из мэнэ повар?! Пошлите в роту, во взвод техника-лейтенанта Воробьева, там у мэнэ дружки. Соромно поваром воюваты…

Капитан был неумолим.

— В армии всякая должность почетна.

Так и стал Петро Зленко воевать на батальонной кухне с черпаками и кастрюлями.

— Что у тебя нынче, Петро? — спрашиваем повара.

— Рисовая каша и чай.

— Открывай тогда термос с чаем, а кашу прибереги для себя.

Зленко упрямится.

— Ни, споначалу рис скушайте. Куда я його подину?

— Значит, сумел приготовить, да не сумел к столу подать? — смеется Кармелицкий. И уже серьезно: — Товарищ Зленко, сделай так, как тебя просят — разлей сначала чай, а там видно будет…

Пьем, обжигаясь, душистый сладкий напиток. Он промывает иссохшуюся гортань, освежает рот. Все хорошо, только нестерпимо болят и ноют потрескавшиеся губы.

— Эй, Зленко, открывай термос с кашей!

Петро торжествует, сноровисто орудует поварешкой. Повар обводит нас взглядом, кого-то ищет, наконец, спрашивает:

— Куда подивався Беркут, чого не бачу Степана?

— Успокойся, Петро. Жив твой Степан. На одно дело пошел, вот и опаздывает к ужину. Ты лучше отложи-ка для него и еще для одного нашего дружка порцию посолидней.

Петро Зленко и его помощники по батальонной кухне уходят с переднего края. А мы обступаем Кармелицкого, справляемся о новостях, о положении на других фронтах.

Политрук Кармелицкий целыми днями находится на переднем крае. Он часто заглядывает и в наш взвод. Приходит с обычным своим приветствием: «Здорово, орлы!» Нам по душе пришелся этот высокий, атлетического сложения человек, с высоким лбом, большим ровным носом, массивным тяжелым подбородком. Все у него огромно: рост, плечи, грудь, руки, сапоги. Ходит политрук как-то по-медвежьи, наклонив корпус тела вперед. Ногу ставит сразу на всю ступню. Густые, взлохмаченные брови почти срослись на переносице, они бросают тень на темно-зеленые глаза. Глаза кажутся черными, смотрят на мир мрачновато, вопросительно, будто их хозяин всегда ищет и не находит ответа на известную только ему задачу, которую надо решить во что бы то ни стало.