Убить президента - Лев Гурский

Когда эта парочка выкатилась наконец из моего кабинета, я нарочно посмотрел на паркет – не осталось ли на нем клочьев генеральских мундиров, выбитых зубов и обломков эполетов. Но все было чисто, а жаль.

Примерно вот так в пору моего глубокого детства собачились мои папа с мамой. Для затравки они в таких случаях искали меня, чтобы надавать затрещин, но я обыкновенно прятался то в шкафу, то под столом, то под продавленной родительской кроватью. Тогда они начинали орать друг на друга, и это было почище любого цирка. У папочки голос был мелкий, визгливый, какой-то бабий, зато маман басила, как геликон из нашего городского оркестра, когда он брал нижнее «до». Сколько себя помню, чай мы пили из каких-то немыслимых разрозненных чашек, поскольку во время родительских разборок лучшие предметы чайных сервизов обязательно оказывались на полу. Слова «шлюха», «импотент», «гнида», «бестолочь» я выучил именно тогда, сидя в шкафу или под кроватью, – и это были мои первые университеты. Маман со страшной силой несла папу за ее погубленную молодость и разбитую жизнь. Папуля, в свою очередь, остроумно крыл маму – как я теперь понимаю – за ее бесчисленные походы налево, изредка даже высказывая сомнения в своем отцовстве. Иногда в схватку встревал мой дед, отец папани, и тогда уж начиналась чистой воды комедия. Дед был глух как лапоть, зануден и мелочен сам по себе и ехиден, как папа. Бас же у него точь-в-точь походил на мамочкин. Иногда мне представлялось, что дед мой, по странному стечению обстоятельств, был единокровным отцом и папы, и мамы одновременно. У деда имелась своя сольная партия, и ею он забивал вопли обоих моих родителей. «Враги народа! – орал дед. – Троцкисты! Будь моя воля, загремели бы вы щас на лесоповал по пятьдесят восьмой! Дать каждому по десятке, да четыре по рогам, да с поражением в правах на пятерик!…» До войны, то есть до моего еще рождения, дед был верным другом товарища Ежова. И когда «дорогой товарищ» вдруг оказался подлым гадом, деда чуть не законопатили всерьез и надолго. В конце концов, он оказался в Дальлаге, хотя и не зэком, а помначкаром. Там же его и контузили поленом по голове, когда он, по идиотской своей дотошности, полез ночью в уголовный барак с проверкою. Из Дальлага дед вернулся уже со справкой о первой группе инвалидности и с неугасимой верой в дело товарища Сталина. Кстати сказать, как раз Иосиф Виссарионович стал той причиной, по которой вся моя домашняя троица, заключив на время перемирие, первый раз самым жестоким образом меня отколотила. Так отколошматила, что им потом самим пришлось бегать к соседям, вызывать неотложку и трусливо врать озябшему и заснеженному врачу, будто я, глупыш такой, упал с верхней лестницы.

А дело было так. На новогоднем вечере в детском саду в присутствии множества родителей (в том числе и родителя золотушной Вики Королевой, начальника районного МГБ) я, пятилетний пацан, допустил вражескую выходку. Когда директриса детсада, толстая, расплывшаяся лицемерная дура, которая в будние дни обзывала нас паскудами и гаденышами, а по праздникам – милыми детками, спросила меня, подсюсюкивая, кем я хочу стать, – я честно ответил то, что думал. Я тогда вовсе не хулиганил. Я искренне верил, что товарищ Сталин – это не имя, а профессия. Как директор конфетной фабрики или киномеханик в «Паласе», но только еще лучше. И вот, когда я признался директрисе, КЕМ я хочу стать, когда вырасту, возле елки наступила нехорошая тишина. Краем глаза я заметил, как побледнела маман и заворочался на своем месте товарищ Королев-старший, намереваясь то ли сделать шаг ко мне, то ли почесать свой кожаный планшет. К счастью для всех нас, сообразительный детсадовский гармонист грянул маршик «Здравствуй, здравствуй, Новый год!», все подхватили, перевирая слова, и мое политическое хулиганство было предусмотрительно всеми забыто. Всеми – только не моими родителями. И, Боже мой, как они потом били! С того самого зимнего вечера у меня в плохую погоду раскалывается голова, словно это не деда, а меня саданули поленом. В глазах моих в эти минуты плавают разноцветные новогодние шарики. И все же я благодарен родителям.

Потому что именно в этот вечер я сделал выбор на всю жизнь. Я понял, что не хочу быть наказанным без вины. И что рано или поздно я обязательно БУДУ ТОВАРИЩЕМ СТАЛИНЫМ. Потому что я, маленький клоп, сообразил то, что не пришло в тупые головы взрослых. Что СТАЛИН в нашей стране – это именно профессия. И поэтому земное имя товарища Сталина совершенно не важно.

Вполне подойдет и мое…

На этом месте моих воспоминаний зазвонил телефон внутренней связи. Я посмотрел на часы. Было четверть первого. До покушения на мою персону, по всем расчетам, оставалось еще больше суток. Можно было расслабиться. Я поднял трубку, чтобы узнать: кто же это просится к товарищу Сталину на прием?

Глава 7

ВАЛЕРИЯ

Когда Андрей закрыл за собой дверь, было двадцать минут первого. Пистолет он оставил на столе, взяв с меня слово до завтра больше не возиться с оружием. Завтра он сам еще раз все проверит, чтобы уже наверняка. Я легко пообещала ему это, потому что не была на «ты» с этой техникой. Знала, конечно, как зарядить и куда нажать. Это главное. В обойме шесть патронов, а завтра вечером их останется четыре. По крайней мере, я на это надеюсь. Для порядка я еще раз мысленно повторила свой ритуальный отсчет (три шага вперед, два направо…). До завтра предстояло еще хорошенько обдумать, как лучше добираться до театра. Внутрь попасть проблемы большой не было: Андрею после долгих ухищрений удалось достать приличный билет. Взяв его в руки, я в первый момент инстинктивно обрадовалась – партер, восьмой ряд! Последний раз я смотрела «Спартак» в Большом с балкона третьего яруса лет пятнадцать назад, и тогда даже мой перламутровый бинокль не помог мне разобраться – кто же из этих крошечных фигурок на сцене Лиспа?… Еще через пять секунд я взяла себя в руки. Какой там партер! Все должно было совершиться еще до начала первого действия, так что мое местечко будет пустовать. Или на него тайком проберется какой-нибудь нищий балетоман, у которого хватило денег только на последний ярус…

Боже мой, что за вздорные и мелкие мысли! Я попыталась было настроиться на героический лад и даже сняла с полки «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, но, пробежав глазами многажды читанную первую страницу, с досадой вернула том на место. Если и перечитывать сейчас что-нибудь для поднятия духа, так это мою любимую «Мертвую зону» Стивена Кинга. Многим моим соратникам из Дем.Альянса, всем этим утонченным ценителям Борхеса и Беккета, Кинг казался слишком вульгарным, мелодраматичным, но они как раз ничего в этом не смыслили. Все они полагали, что «Мертвая зона» – книга про парапсихологию, и все возвращали мне номера «Иностранки», не преодолев и первых трех глав. На самом же деле роман был об ответственности. Джон Смит у Кинга, увидев фигляра Стилсона, уже знал: если ЭТОТ будет американским президентом, человечество погибнет, ибо мировой войны не избежать. Смиту природа подарила право знать ЗАРАНЕЕ, чувство грядущего. Он не был никаким политиком, но он купил ружье и научился стрелять. Когда я впервые прочла «Мертвую зону», я сразу поняла, что я бы сделала то же самое. Не задумываясь ни на секунду. И когда десять лет спустя на нашу сцену вылез ЭТОТ, я не усомнилась в своем предчувствии. Может, у меня с мозгами не все в порядке. Может, прав был профессор Линцер из кащенковской больницы с его вялотекущей шизофренией, осложненной реформаторским бредом. И когда меня всерьез убеждали: «Лера, ты психованная!» – я почти не возражала. Все мы немного не в своем уме, как говорил Чеширский Кот. Но. Но. Но. Впервые увидев наклеенный на забор предвыборный плакат ЭТОГО (ужасный клетчатый пиджак, рука выброшена вверх, рот искажен криком), я догадалась. ЭТОТ как пить дать станет нашим президентом. И если я его не остановлю, всем конец. Вообще всем, полная амба. Без различия классов, сословий и политических партий. Он это сделает, у него мозги так устроены. От него за версту несет смертью, но только почему-то никто, кроме тебя, Лера, этого не видит. Или, может быть, некоторые тоже видят, но молчат. В силу своих суицидных наклонностей. Полным-полно самоубийц, миллионов примерно семьдесят. Было бы просто несправедливо, если бы на такое количество самоубийц не нашлось хотя бы одного завалященького убийцы.

У меня просто выхода другого нет, кроме как стать этим убийцей. Или этой убийцей – как правильно сказать? Русский язык не предусмотрел таких тонкостей, как он не предусмотрел, что убийца может быть женского рода. С другой стороны, наш «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык» не предусмотрел и появления на свет Этого Господина, которому по плечу за короткий срок лишить русский язык всех этих замечательных качеств. Превратить в маленький, хлипкий, лживый и рабский язычок. На котором можно будет только орать: «Хайль Президент!» – и то лишь до поры, пока не упадет первая бомба возмездия.