Вор-невидимка - Матвей Ройзман

— Почему только над нижней?

— Дом стоит на фундаменте. А фундамент скрипки, — ее основа, — нижняя дека. Она делается из особого, так называемого фигурного клена, и расчетные таблички для нее можно сравнить по сложности с таблицей логарифмов!

— Что же это за таблички?

— Нижняя дека не имеет ни одного местечка, равного по толщине другому. От размера этих толщинок в миллиметрах в огромной степени зависит характер звучания скрипки. Представьте себе, — Георгий Георгиевич вдруг остановился, — мастер составил новые таблички толщинок и, смотря на них, в третий раз снимает рубаночком стружку, может быть равную какой-нибудь доле миллиметра. Это сверхъювелирная работа! — В голосе Савватеева прозвучало благоговение перед стариком мастером. — Короче говоря, я верю, что Андрей Яковлевич вместе со своим сыном создадут скрипку лучшую, чем Страдивари в расцвете своих творческих сил!

Я было хотел спросить, почему над скрипкой нужна совместная работа отца и сына Золотницких, но Георгий Георгиевич стал прощаться.

— Вы собираетесь писать очерк о скрипичном мастере? — спросил он.

— Обязательно!

— В среду начнется конкурс смычковых инструментов, — сообщил он. — Я член жюри. — И, достав пригласительный билет на два лица, дал его мне. — Весьма советую послушать… Запишите мой телефон. Буду рад поговорить с вами о скрипках.

Он пожал мне руку и быстро зашагал по переулку, А я медленно шел, думая, что с удовольствием напишу очерк о мастере и скрипках, сдам ответственному секретарю редакции, а заниматься поисками мифических преступников, якобы покушающихся на «секреты» мастера, решительно не буду. Все это выдумки, стариковская мнительность…

Я НАЧИНАЮ ПОДОЗРЕВАТЬ СКРИПАЧА

За ночь декабрьская метель залепила снегом окна, витрины, тротуары. На улицах дворничихи в белых фартуках, с бляхами на груди, орудовали скребками. На рынках торговали пахнущими оттаявшей смолой ярко-зелеными елками, в магазинах — цветными елочными бусами, гирляндами лампочек, блестящими игрушками, красноносыми дедами-морозами.

Придя в Консерваторию, на конкурс смычковых инструментов, я заметил в вестибюле одиноко стоящую женщину в голубоватой беличьей шубке. Она повернулась. И я узнал Любу, которая, как выяснилось, ждала мужа.

Мы прошли в тихо гудящий зал. И нам дали по анкетке для отметок качества соревнующихся инструментов. Мы уселись в двенадцатом ряду, неподалеку от покрытого зеленым сукном длинного стола членов жюри — видных композиторов и музыкантов. Здесь уже находился Савватеев. Он приветливо помахал мне рукой.

Теперь я хорошо разглядел Любу. Это была очень яркая женщина лет тридцати двух: задорное лицо, большие синие глаза, огненные волосы… К этим краскам очень шло платье — по черному шелку вытканы белые цветы черемухи. Казалось, они испускают едва уловимый аромат.

С фронтона эстрады смотрел на нас увековеченный в барельефе основатель Московской консерватории Николай Рубинштейн. На большой эстраде стояли высокие серые ширмы, а над ними, в глубине, обрамленные в тяжелый коричневый дуб рвались высоко ввысь матово-серебряные трубы органа.

В уголке перед эстрадой, лицом к ней, стоял мастер Золотницкий. К нему подошел контролер, что-то сказал, и старик нехотя побрел на свое место.

— Андрей Яковлевич даже во сне видит первую премию! — шепнула мне Люба.

— А Михаил Андреевич?

— Это как раз тот солдат, который не будет генералом. ..

Вот и он, легок на помине! Скрипач подошел к седьмому ряду, увидел меня и Любу. Я жестом предложил ему поменяться местами, но он отрицательно покачал головой.

Раздавшийся из-за ширмы голос объявил, что сейчас в качестве образца мы услышим скрипку работы Витачека. Это было показательно: образцом для конкурса назвали не инструмент прославленного кремонца, а советского мастера. По условиям конкурса приглашенные скрипач, альтист, виолончелист и контрабасист исполняли, каждый в течение пяти минут, одни и те же произведения: сонату Баха — для того, чтобы слышать, как звучат аккорды; вступление к «Концерту» Чайковского, при исполнении которого под смычком должны петь одновременно все четыре струны; «Перпетуум Мобиле» Новачика — пьесы, позволяющей оценить, как инструмент отдает звук.

— Скрипка номер один!.. Альт номер шесть… Виолончель номер двенадцать!.. Контрабас номер два…

После каждого такого объявления, скрытый за ширмами музыкант начинал играть на том инструменте, чей номер установила комиссия, а порядок выступления достался по жребию. Не только члены жюри ставили отметки по пятнадцатибалльной системе, но и слушатели заполняли свои анкетки.

Около четырех часов длился первый тур конкурса. Жюри прослушало несколько десятков инструментов, — ко второму туру осталось четырнадцать. Был объявлен перерыв.

В фойе Любу и меня встретил Михаил Золотницкий и предложил отправиться в ресторан. Люба хотела пригласить Андрея Яковлевича, но он ушел еще до перерыва…

Я знал, что скрипачу тридцать пять лет, но поседевшие волосы, желтоватое лицо с робким румянцем, привычка при ходьбе чуточку шаркать ногами и слегка горбиться старили его. К тому же он был близорук, при разговоре щурил глаза, то снимал очки, то доставал другие.

— У меня одни очки для чтения, — говорил он, — вторые — для дали, для улицы. Но когда и те и эти куда-то запропастятся, надо, чтобы отыскать их, иметь в запасе третьи!

Скрипач смеялся громко, изредка вскидывая голову и обнажая под подбородком с левой стороны профессиональную розовую мозоль.

В ресторане у нас пошел разговор о конкурсе. Михаил Андреевич сказал, что все же человеческое ухо не столь совершенный аппарат, чтобы сразу определить качество звучания большого числа смычковых инструментов. Вот, говорил он, на Ленинградской фабрике музыкальных инструментов есть акустическая камера. С помощью ее показателей специалисты определяют не только качество скрипки, но и указывают, что в ней надо доделать.

Я заметил, что вряд ли найдется в мире прибор, способный заменить такое чуткое ухо, как, скажем, у Андрея Яковлевича. Мы перешли на разговор о мастере. И, чувствуя, что музыкант с уважением отзывается о старике, я упрекнул его:

— Как же это вы отказались от отцовского подарка и взяли себе скрипку Маджини?

— Взял на время, — объяснил музыкант. — А старую отцовскую сам решил чинить. Отец эту скрипку начисто бы разобрал да возился бы с ней полгода…

Понимая, что он говорит вполне откровенно, я предложил:

— Давайте начистоту! Этим вы кровно обидели старика. Кроме того, ведь война между вами идет и из-за тех секретов, которые отец прячет в несгораемом шкафу?

— Пожалуй, да…

— А вы, Михаил Андреевич, убеждены, что секреты существуют на самом деле?

— Отец — человек способный и много лет работает над скрипкой…

— Может быть, все эти секреты давно известны, и вы зря мучаете себя и старика? Надо бы проверить.

— А как? Забраться в шкаф? (Я поморщился, но он истолковал это по-своему.) Раз добром не показывает, можно и не церемониться!

И он что-то пробормотал, опустив ресницы, потом поднял их и взглянул на меня. Я увидел его горящие глаза — глаза честолюбивого человека. Такой может пойти на многое, чтобы добиться своего!

…Мы вышли на морозную сумеречную улицу. Мимо нас в Сиреневом тумане плыли еще не освещенные троллейбусы, автобусы, их обгоняли автомобили разных марок и цветов. Они казались легкими, маленькими, словно съехавшими с витрины магазина игрушками, и пассажиры — сошедшими со страниц фантастических сказок людьми. Это предновогоднее настроение усиливала мелодия, летевшая из радиорупоров со струн скрипки Страдивари: Давид Ойстрах с вдохновением играл концерт «Зима» из «Времен года» Антонио Вивальди.

— Алло! — услыхал я голос Любы и очнулся от своих мыслей.

Михаил Андреевич шагал далеко впереди.

— Ну что спешит? Все думает создать свою, какую-то сверхнеобыкновенную скрипку.

Я воспользовался случаем и спросил:

— Для этого ему необходимо перенять искусство отца и эти пресловутые «секреты»?

— Вот-вот! — подхватила она. — Когда я сказала об этом мужу, он закричал на меня. Теперь я молчу. Что ж, я только слабая женщина!

— Вы о себе очень скромного мнения, — возразил я. — Неужели вы не пытались на правах родственницы повлиять на Андрея Яковлевича?

— Один раз хотела его усовестить — он ни в какую! Будто воды в рот набрал.

— Но он же к вам хорошо относится.

— Ко мне да!

— А к Михаилу Андреевичу?

— Как вам сказать? Раньше в нем души не чаял, ликовал, когда Михаил поступил в Консерваторию, а потом определился в театральный оркестр, гордился им, учил…

— И делать скрипки?

— Учил и этому. Давал прекрасное дерево. Но Михаил не особенно старался. А теперь черная кошка между ними пробежала.