Символ веры - Гелий Рябов

Уралсовет заседал ночью, было ровно два. Я молча сидел в углу. «Сколько выстоит город?» — «Несколько дней». — «Товарищи, телеграмма из Москвы получена, мы обязаны принять решение. Высказываться по возможности кратко».

— Центральное правительство обещало суд над Романовыми. Их нужно доставить в Москву.

— Какие же обвинения предъявит суд?

— Поражение в русско-японской войне, поражение в империалистической, последствия которой еще не миновали, расстрелы: 9 января 1905 года, Ленский, казни революционеров на Лисьем Носу, бесчисленные убийства и казни ни в чем не повинных! Здесь можно добавить развал государства, распутинщину, лихоимство и распад. Эта преступная шайка должна погибнуть!

— Но Николай Второй не утвердил ни одного смертного приговора!

— Но и не помиловал никого.

— Какие обвинения предъявит суд жене и дочерям? Слугам?

— Товарищи, мы скатываемся к пустым словопрениям. Велики, страшны и бесчисленны преступления Романовых. Вспомним Великую французскую революцию. Она вынесла смертный приговор и Людовику, и Антуанетте.

— Но она пощадила Дофина.

— Это бесплодные прения, товарищи. Предлагаю вспомнить о революционной и партийной дисциплине и голосовать. Кто за расстрел всех без исключения Романовых и всех без исключения слуг?

— Там есть поваренок, мальчик. Его следует исключить.

— Сейчас мы отдадим приказ коменданту, и мальчика уведут. Итак… Против? Воздержавшихся? Нет. Уралсовет постановляет: Романовых и их слуг — расстрелять. Приговор привести в исполнение сегодня ночью. Комендант, приговор постановлен: всех. Мальчика немедленно увести в дом охраны. Вы доверяете своим людям?

— Четверым, и только для наружной охраны — на время исполнения.

— Что предлагаете?

— Мы должны считаться с душами людей. С молоком матери всосал русский человек преклонение перед царем.

— Неправда! Здесь среди нас русских — подавляющее большинство. Мы ненавидим царя!

— У вас опыт борьбы. Каторги и ссылки. Они же — простые рабочие, малограмотные, крестов еще не сняли. Предлагаю: охрану в замысел не посвящать — кроме четверых. Мне нужно одиннадцать человек. Я возьму их по вашему приказу в Первом камышловском полку. В нем много интернационалистов, для которых Романовы и их люди — пустой звук. Я должен объяснить технику расстрела?

— Этого не нужно. Трупы вывезти за город и уничтожить без следа.

— Предвидел. Место есть.

— Вы можете идти.

Смотрю в зеркало: тяжелый подбородок, глубоко запавшие глаза, вторая ночь — без минуты сна; привычно ощупываю щетину: нужно побриться. Когда это настанет — надобно быть на высоте. Во всем. Это не должно стать бойней: падшие рабы убивают своего царя. Нет. Переставшие быть рабами приводят приговор в исполнение. Воистину — приговор народа. Этот народ живет в темноте, в невежестве. Пьет. Развратничает. Здесь, на Урале, сходятся на религиозные радения. Тьма скрывает лица, самогон одурманивает мозг, и вот уже нет людей, только животные, скоты… Эта мерзость — столетиями, она привычна, в ней отчаяние изверившихся, отупевших от сивухи, ненависти и мрака. Единственная отрада — гармошки и песни, тоскливые или неестественно-веселые, обжорное застолье до блёва, золотушные дети, зачатые в пьяном озверении, болезни, погост и крест, от которого в сыром воздухе уже через несколько лет не остается ничего. Кто виноват в этом вечно длящемся падении? А ведь оно нарастает, ускоряется, словно камень, брошенный в бездну, который летит и не может остановиться. Бездна, у которой нет дна. Кто виноват в этом?

Праздный вопрос. Над приказчиком стоит управитель, над управителем — заводчик, и сколь ни долог путь по лестнице вверх, вершина во веки веков одна: царь. И пока он жив — просто гражданином (как он того хотел при отречении!) или даже узником — опасность не просто велика, она безмерна. И оттого выход один: смерть.

Но дети? Жена? Прислуга? Врач? Они не виноваты ни в чем. Но причастны. Есть такие мгновения в истории рода человеческого, когда и причастные должны погибнуть.

Вот, наступило, имя ему — возмездие.

…В моих размышлениях — не только понятное, очевидное, не требующее доказательств. Я старый член партии и прочитал достаточное количество партийной литературы и просто книжек, в которых описывается человеческая жизнь; скажу смело: я вполне полноценный, сложившийся и даже образованный по-своему человек, чтобы осмыслить свое личное предназначение в предстоящем — сколь бы справедливым оно ни казалось или даже на самом деле было таковым. Кто будет стрелять? Есть ли у меня право распоряжаться? Вот в чем вопрос, который я задаю себе, пряча сомнение, как прячут глаза или слова или, может быть, золото, снятое с трупа. (Это еще предстоит, но об этом я еще не знаю.)

Я родился и вырос — можно сказать — в черте оседлости. Здесь жили скученно и крикливо, и дорога здесь была одна: в нищету. Я двинулся этой дорогой и шел ею, пока не открылась иная. Меня часто били и называли обидным словом, каждый мог указать на меня полицейскому, и тогда — участок, зуботычины, брань и позорное возвращение восвояси. Чтобы избавиться от этого вечно длящегося страдания, я должен был научиться ремеслу — ремесленникам дозволялось жить в городах. Я научился — стал ювелиром, но это ничего не изменило: во мне зрела ненависть, может быть, обида и отчаяние, — их некому было остановить. «Ты глуп… — безнадежно пожимал плечами отец. — Вот, самый великий писатель… — он потрясал томиком Достоевского, — сказал, что мы погубим эту страну. На что ты надеешься? На дураков с завиральным немцем в головах? Оставь… Они — дети этой страны и станут ими еще больше, если осуществится их кошмарный план. Ты же в любом случае останешься чужим, и, Бог весть, станешь им еще больше. Быть виновным без вины и доказательств — страшно». Добрый отец… Он желал мне хорошего.

Итак, можно ли распоряжаться?

Но ведь это — приказ Москвы и Уралсовета, не выполнить его нельзя. Значить, должно задавить в себе жалость к его дочерям и сыну, к его слугам, его врачу. Можно и должно.

Но ведь вырастут собственные дети — их трое, старшая давно уже в революционном движении. Бог даст — у всех у них будут дети. И дети у детей. Что я им скажу потом? Как объясню?

Но если именно мне выпала доля принять на себя исполнение возмездия революции, этот грех убийства, — зачем играть словами, зачем? — то, сознавая это отчетливо и непреложно, я говорю: ну что ж… Если это выпало мне — я сделаю это не хуже других. Не хуже тех, кто следующей ночью уничтожит их в Алапаевске.

Монархия должна исчезнуть. Ее нужно вырвать с корнем. Без остатка. Иначе все начнется сначала. И пусть потомки судят самым страшным судом.

…Гул мотора за окном — грузовик уже завели. Пора… Постучал согнутым пальцем в дверь — осторожно, чтобы не напугать: «Евгений Сергеевич? Здесь комендант…» Заспанное, встревоженное (оказывается, он совершенно лысый — надо же…) лицо: «Что случилось?» — «Вынужден обеспокоить. В городе активизировались анархисты, возможен налет». — «И… что же?» — «Понимаете, охрана вряд ли устоит». — «Но вы можете вызвать дополнительных солдат?» — «К сожалению, нет. Все на фронте. Слышите, как бьют пушки?» — «Пушки? Собственно… чьи?» (Напрасная лирика, лишние слова. Нужно жестче.) «Разбудите всех. Пусть возьмут одежду и самые необходимые вещи. Демидова — подушки. Мы немедленно переезжаем. В другое, безопасное место. Грузовик уже ждет. Слышите — мотор?» — «Да, да… Иду». Через пять минут по часам (цари боятся анархистов) все появляются в коридоре. Он (сына несет на руках), она, четыре дочери, сеяная девушка с подушками, повар, камердинер, врач. «Всех прошу за мной, сейчас грузовик подготовят окончательно — и в путь. Надеюсь, вам все объяснили». Молчат. Это даже лучше. Лестница, первый этаж, двор, потом еще одна дверь и — длинный коридор, до парадного. Налево две комнаты: дальняя служит кладовой, там вещи владельца дома, Ипатьева. В ближней… Из нее вынесена вся мебель. Здесь деревянные стены, это исключит рикошеты. «Прошу обождать». Молча расходятся вдоль стен, комната совсем небольшая: около трех сажен в ширину, чуть меньше — в длину. «Что же — и сесть не на что?» Какой у нее визгливый, раздраженный голос… «Я сейчас распоряжусь». Приносят три стула. Садятся: он, рядом с ним — сын, потом — она. Татьяна — за спиной у матери. Врач — слева. Дочери — в ряд, у дверей кладовки. Лакей — в левом углу. Повар — рядом с ним. Демидова с подушками — справа, у печки. «Внимание! (Нет. Это слово их не настораживает, они хотят спать. Потому нужно быстрее, как можно быстрее.) Николай Александрович, ваши родственники в Европе хотели вас спасти… — невозможная пауза. Нужно собраться. Собраться… — но этого им не пришлось, и потому мы теперь вынуждены вас сами расстрелять!» Он вскочил и повернулся лицом к дочерям: «Что?!» — «Вот что!» — выстрел.