Проклятие сублейтенанта Замфира - Мельников Сергей

Василе непроизвольно закусил губу. Поручик притягивал к себе, и он тоже чувствовал его магнетизм. Не того рода, который влёк пресыщенных столичных мужчин в тайные клубы, нет. Василе в душе желал быть таким, как Сабуров, и понимал, что это невозможно: жизнь ваяла их разными инструментами. Для себя сублейтенант решил держаться от поручика подальше — меньше шансов что единственная молодая девушка на станции попадётся этому хищнику на глаза.

— Был рад познакомиться, поручик, но мне надо идти. — Василе кивнул и зашагал к дому.

— Взаимно, сублейтенант, — крикнул ему вслед Сабуров. — Заходите в гости. Найдёте легко: единственный синий вагон.

— Непременно, — пробормотал под нос Василе и скрылся за калиткой.

За спиной, лязгая колёсами на стыках, подкатила дрезина с ремонтной бригадой.

Дома Маковея не было. Надутая Виорика сидела над недоеденной тарелкой с супом, а Амалия трясла кулаком у неё под носом.

— В своей комнате будешь сидеть, пока эшелон не уедет, поняла? — грозно сказала она и устало улыбнулась Замфиру.

— Присаживайтесь, господин сублейтенант. Представляете, что удумала? Гулять к поезду пошла.

Виорика злобно зыркнула на мать, но промолчала.

— Ваша матушка права, госпожа Виорика, — рассудительно сказал Василе. — Сербы — жуткие головорезы. Юной девушке опасно находиться в их обществе.

Он повернулся к Амалии и с важностью сообщил:

— Ремонтная бригада уже прибыла. Начальник поезда доложил, что к утру эшелон сможет отбыть к месту назначения.

Ничего начальник поезда Замфиру, конечно, не докладывал, просто ему захотелось произвести впечатление на Виорику. Кажется, произвёл, но не то, на какое рассчитывал. Девчонка кинула в тарелку ложку с такой злостью, что остатки супа брызнули в разные стороны, мгновенно получила полотенцем по макушке и, громко топая и сопя, закрылась в своей комнате.

— Скаженная! — крикнула мать ей вслед. — Беда, когда в доме такая красавица растёт, — посетовала она, осторожно и испытующе поглядывая на Василе. — Глаз да глаз нужен. А у вас, господин сублейтенант, есть невеста? У такого красивого и серьёзного юноши от барышень отбою быть не должно!

Василе перебрал в уме свои любовные победы: поцелуй в щёку от эмансипированной кузины из Галаца и вечер в разных углах дивана с дочерью отцовского адвоката.

— Я пока не встретил ту, единственную, с кем хотел бы прожить жизнь, — с достоинством ответил он, и снова вспомнил русского поручика. Странным образом все достоинства Василе рядом с ним превращались в недостатки.

Замфир говорил по-французски с уверенностью парижанина. Сабуров изъяснялся на скребущей уши смеси изысканного нижегородского с вульгарным французским, при том грассировал, как последний клошар из рабочих предместий, только что выучившийся выговаривать букву "эр".

Кожа Замфира была благородно-бледной. Лицо Сабурова покрывал простонародный загар.

Сабуров уминал пшёную кашу из миски и пальцами выуживал из неё куски мяса. Замфир всегда вёл себя за столом так, будто напротив сидит сам король Фердинанд.

Замфир был образован, много читал, знал наизусть творения великих поэтов, а Сабуров вряд ли освоил что-то кроме Воинского Устава, по крайней мере, Василе хотел так думать.

Но как странно устроена жизнь! Пока такой, как Замфир, будет читать скучающей барышне возвышенные строки, такой, как Сабуров, щекоча нежное ушко усами, шепнёт ей какую-то пошлость, она сконфуженно хихикнет и зальётся румянцем, а потом уйдёт с ним, а не с Василе. Пусть в бухарестских салонах в моде кокаиновые фаты с загадочными тенями под глазами, но в номера барышни предпочитают уходить с крепкими и шумными гусарами. А тут настоящий авиатор!

Вечером телеграфировали про санитарный эшелон, следующий с фронта в Чадыр-Лунгу без остановки.

Сублейтенант не хотел встречаться ни с радушными сербами, ни с русским поручиком. Он сразу забрал влево, к голове поезда и быстрым шагом, не глядя на окна, проскочил мимо синего вагона первого класса. Двое железнодорожников, чёрные, как черти, ковырялись в башенке на округлой крыше парового котла. Под вспышками паяльной лампы загорались и гасли злые, измазанные сажей лица.

На поле за насыпью горели костры, их бледные дымы столбами уходили в тёмное небо. Гул сотен голосов тонул в стрёкоте цикад. Перед большой пылающей поленницей, выставив локти, в рядок ходили в странном танце сербы. Их чёрные силуэты на огненном фоне напомнили Василе гирлянды из человечков. Маленьким он вырезал их ножницами из цветной бумаги для новогодней ёлки.

В папином кабинете, в запахе старых книг и полироли, на тёплом от пылающего камина полу, он складывал полоски бумаги в гармошку и, высунув от старания кончик языка, вырезал человечка: голову, ноги, руки, сцепленные в хороводе. Когда работа была закончена, Василикэ раскладывал гирлянду и придирчиво рассматривал её на просвет, и тогда тёмные человечки плясали в его руках, а в промежутках между ними пылал огонь, и такой же огонь отражался в очках отца, когда он с нежностью смотрел на вихрастую макушку сына. Василе чувствовал его взгляд. Он купался в любви, он был уверен, что любовь — это то, что должно окружать каждого человека, кутать в вату его уязвимое тело от рождения до смерти. Только это и правильно, а злость, ненависть, убийство, война — противоречат людской природе. Он опустил взгляд — его руки в коричневых перчатках дрожали. Ему тут не место. Он должен быть там, в просторной квартире отца, в его кабинете, на полу у горящего камина. То, что он стоит в гагаузской степи, считает вагоны и смотрит, как веселятся приговорённые к смерти и увечьям солдаты — недоразумение. Это какая-то чудовищная ошибка.

Вдали загудел паровозный гудок. Бледное пятно американского фонаря потускнело, когда локомотив нырнул в распадок, и снова засияло, всё ярче и больше, пока не бросилось рывком вперёд, слепя глаза в истеричном свисте пара, лязге мечущихся шатунов, банном запахе прогорающего угля. Замфир, отшатнувшись, в панике пересчитывал пробегающие мимо вагоны. Он старался не отвлекаться на фигуры раненных с задранными от костылей плечами в окнах, проносящихся мимо, из военного кошмара в больничный покой госпиталя. Двенадцать санитарных вагонов, два обслуги и четыре товарных — проставил он в нужных графах каллиграфическим почерком.

Сербы сзади палили в воздух и кричали ура, приветствуя братьев по оружию. Унтера бегали между ними и гортанно выкрикивали команды, но их никто не слушал. А, только поезд скрылся вдали, и сублейтенант убрал бланк в планшет, за его спиной снова запели, захлопали в ладоши.

Василе не мог взять в толк: почему они не думали постоянно о тоннах смертоносного железа, готового вонзиться в их тела, о бесконечных рядах могил на военных кладбищах? Каждый из них имел что-то важнее собственной смерти. Это роднило воинов на гагаузском поле, которых завтра увезут на фронт и воинов в санитарном поезде, а Замфир был чужим и тем, и тем, потому что не было во всём мире ничего ценнее его жизни. Он побрёл домой, торопиться не хотелось. Жизнь в сербах не умещалась в телах, рвалась на волю, брызгая торопливым весельем, а в Василе её было не больше, чем жидкого мыла во флаконе на рукомойнике. Приходится беречь.

Недалеко от калитки его нагнали торопливые шаги.

— Лейтенант, рад вас видеть, — сказал поручик Сабуров и добавил, понизив голос. — Есть у меня к вам одно дельце деликатного характера.

Он доверительно взял сублейтенанта за локоть.

— Скажите, друг мой, а нет ли тут поблизости увеселительных заведений? Или, может, барышень помоложе знаете? Последняя ночка мирной жизни случайно выпала, жалко терять. И купе у меня свободное.

— Помилуйте, поручик, вы это село на карте видели? Какие тут увеселительные заведения?

Сублейтенант попытался высвободить локоть, но Сабуров держал его крепко.

— Ну девицы-то тут должны быть. В жизни не поверю, что такой щёголь не знает тут каждую. Не жадничайте, лейтенант. Я завтра в бой пойду, а они при вас останутся.