Умышленное обаяние - Ирина Кисельгоф

– Радуйтесь, – говорит Наргиз своим ординаторам. – У вас хоть соображалка сохранится. И опыт наберется. Вы сможете работать где угодно.

Ночная работа началась с рутины. Я осмотрела больных, оставленных под наблюдение, и уселась заполнять истории болезни. У меня есть примета: как дежурство начнется, так и пойдет. Сегодня мне повезло – тишина. Заполню медкарты, выпью чай, еще раз гляну тяжелых и лягу спать. Я посмотрела в окно. За ним полутьма и мерный шум льющейся воды. Весна застряла на слове «февраль» и утонула в дожде. Сначала дождь приходил ночью побренчать на жестяных козырьках и утром глядел зеркальными лужами вверх. Туда, откуда пришел. Потом дождь освоился и остался без права на передышку.

Не переношу дождь. Он наводит на меня тоску.

– Александра Владимировна! – В ординаторскую вбежала постовая медсестра. – Черепкова вся синяя! Под капельницей!

Я отшвырнула ручку и влетела в процедурный, оттолкнув перепуганную мать Черепковой. Трехмесячная девочка лежала под капельницей: кожные покровы синюшные, ладошки холодные, движений дыхательной мускулатуры нет. Налицо картина апноэ – остановки дыхания. Когда видишь такое, не думаешь ни о чем – твой мозг делает все за тебя, ты идешь за ним на автомате. Капельницу долой. Может быть, лекарственная непереносимость. Дыхание «рот в рот» и непрямой массаж сердца. Три скрещенных пальца обеих рук на крошечную грудину, давление на грудную кость не глубже одного сантиметра. Твои губы к детским губам, и весь объем воздуха из собственных легких в маленькое тельце. Реаниматологи называют это «поцелуй смерти». Дыхательный объем у детей раннего возраста меньше мертвого пространства у взрослых, только вдыхай и вкачивай атмосферный воздух. Я вдувала свой кислород как проклятая, пока не раздышала. Черепкова порозовела так же внезапно, как и ушла. Всё!

– Я забыла, – мать Черепковой ломала руки за дверями процедурной, лицо бледное, в глазах ужас. – У нее так же было в роддоме.

– Все будет хорошо. Ей много лучше. Не беспокойтесь.

Я обернулась к ней и провела ладонью по своему лицу. Оно было мокрым от слизи. Все лицо и волосы в детских соплях. Я забыла закрыть губами нос ребенку, но все же раздышала. Поцелуй смерти стал поцелуем жизни. По моей коже несутся мурашки, сердце бьется как бешеное, руки дрожат. Страх и радость как следствие выброса адреналина. Не нужно быть наркоманом, чтобы чувствовать эйфорию. Можно стать просто врачом. Черепкова – моя больная, я лично за нее отвечаю. На меня налетел адреналиновый грузовик, я увернулась из-под его колес. Мне повезло!

– Саш, у меня Черепкова выдала крендель. Посмотри ее ночью, а? Второй день госпитализации.

Я позвонила в реанимацию Буркову, он сегодня дежурил. Я знаю его еще со времени обучения в интернатуре. Он не будет кочевряжиться.

– Что за крендель, Саш? – передразнил он меня.

– Не представляю. Внезапно дала апноэ. Еле раздышала. Мать говорит, в роддоме было что-то похожее. Ей всего три с половиной месяца от роду.

– Трусишь? – Он хмыкнул.

– Нет. То есть да… Немного, – я рефлекторно провела ладонью по лицу.

– Ну, тащи свою Черепкову.

Черепкова лежала у матери на руках; я подошла, она чмокнула розовыми губами. Нахалка, с нежностью подумала я.

Ей уже удалили электроотсосом слизь из дыхательных путей. Может, в этом все дело? Всего лишь? Сама Черепкова чувствует себя сейчас очень даже неплохо. Больше спит, чем плачет. Если что-то имело место в роддоме, значит, ноги патологии растут из утробы матери. Но Черепкова родилась в срок, в анамнезе ничего особенного. Никаких инородных тел, кроме слизи. Большой родничок не закрылся, чуть напряжен. Судорог я не заметила, хотя могли быть и незаметные мышечные подергивания.

– У нее судороги бывали?

– Нет, – мать Черепковой зачем-то прикрыла дочь рукой.

– Даже когда она плачет? – уточнила я.

– Даже, – подтвердила мать.

В педиатрии лучше «пере», чем «недо». Я бегом отнесла Черепкову в реанимацию, чтобы она не успела выкинуть что-нибудь еще.

– Откопай, что у нее, – попросила я Буркова. – Надо.

– Так на ночь же, – Бурков насмешливо поднял брови.

– В реанимации отличный подход к комплексным исследованиям. Причем cito[1]. – Я шаркнула тапочкой, Черепкова чмокнула розовыми губками.

– А ты не… – с сомнением произнес Бурков, глядя на девочку.

– Нет! – перебила я. – Если бы я не вытащила ее с того света, к тебе не явилась бы.

– А как насчет респираторно-аффективных судорог? Ревела?

– Спала, – хмуро сказала я.

Черепкова чмокнула мне на прощание и засопела носом. Я не спала всю ночь. У двоих детей было ухудшение состояния, пришлось повозиться. Ледяной дождь лил не переставая. В такую погоду всем худо, детям тем более. Утром вернули Черепкову, так ничего и не обнаружив.

– Родимчик, – сомневаясь, сообщил Бурков.

– Угу, – мрачно ответила я, глядя на тихую маленькую мину.

Что с ней? Поиск верного диагноза схож с расследованием. Чаще оно удается. Я вздохнула, надеясь, что мне повезет.

Я осмотрела всех своих больных, числом тридцать два человека. Их больше, чем положено вести на ставку, и один тяжелее другого. Февраль – синоним гриппа. Освободилась в полтретьего и поехала домой. Погода в моей квартире была такая же, как и на улице. Я выругалась и пошла закрывать окно. За ним свинцовое небо, так низко, что его можно потрогать рукой. Тусклый, процеженный сквозь тучи свет, стена серой воды и промозглый холод. Я поежилась и закрыла окно. Шум дождя стал тише.

Не люблю переходов, не переношу ждать, мне нужна определенность. Оттого еле терплю весну и осень – они похожи на двери, которые открывают слишком долго. Я завернулась в плед с головой и засунула голову под подушку. Дождь зашуршал ее синтепоном, мерно, однообразно, уныло. Весна, похожая на позднюю осень, обещает долгое ожидание, убивая надежду на лето. Если приходится ждать, лучше спать. Анабиоз сокращает время пути; наверное, поэтому весной меня клонит в сон сильнее, чем в любое другое время года.

Меня разбудил телефонный звонок. Голос был незнаком.

– Добрый день, – сказал мужчина.

– Добрый, – ответила я вне себя от злости и порадовалась только тому, что догадалась положить трубку рядом с собой, иначе пришлось бы вставать.

– Это Марат.

Кто?! Осло-тюлень? Как он мог узнать номер моего телефона? Я точно помнила, что ему его не давала.

– Глинтвейн не забыли? – спросила меня телефонная трубка.

– Как вы… меня нашли?!

– Просто, – ответил он. – Вы мне так и не позвонили.

Тон его голоса был спокойным и ровным. Но мне вдруг стало неловко, как будто я обязана звонить каждому встречному.