Король Королевской избушки - Николай Батурин

— Слушай, Тавим, ты в своей жизни, кроме потрошения рыбы, чем-нибудь занимался? — спрашивает он эвенка.

— Я ее ел.

— Если ты и ешь так же споро, что толку мне было ловить ее?

Он видит, если так дальше пойдет, то эвенк и с его долей управится.

Он стряхивает хариусов с прута и начинает потрошить своим сточенным ножом, вскрывая рыбу со спины. В прорезях эвенковых глаз заметно какое-то движение. Когда он таким же образом принимается за следующую рыбину, на лице эвенка появляется одна из его многочисленных гримас.

— Когда что-то делаешь, хоть так делай, чтобы другой переделать мог.

— Я что-то не так делаю, ты хочешь сказать?

— Зачем со спины рыбу пластаешь?

— Так, когда уха сварится, все хребты на дно осядут.

— Только на куски резать все-таки не стоит, а то разварятся, — говорит эвенк.

— И в самом деле не стоит, — соглашается он.

Они берут по следующей рыбине. Острие ножа проходит сквозь нежную розовую мякоть, не чувствуя сопротивления, как сквозь ничто.

— Рыбья жизнь, похоже, штука незавидная, — говорит он. — Все время мокрая насквозь, к тому же век нету — ни перед чем не может закрыть глаза. И молчание — единственное средство общения.

— Кажись, нет у нее лучшей доли, как быть съеденной, — подтверждает эвенк и встает, чтобы распрямить спину.

— У тебя, Тавим, все проходит через живот, — бросает он в сторону эвенка, моргая глазами.

— Что проходит через живот, не должно проходить через башку, — изрекает эвенк. Сейчас его интересуют более существенные вопросы: — Я тут заглянул под твой балдахин… Ты не подумал, что купаться еще малость рановато? — Глаза эвенка сощурены, но в них нетрудно разглядеть насмешку.

— Тавим, Крепкая Кость! Ты снова прав — скувырнулся я в Хайкоте, было такое… А ты случайно не помнишь, кто в позапрошлом году на том же месте штаны промочил, а?

Вопрос ложится глубокой морщиной на лоб эвенка. Он будто размышляет, кто бы это мог быть, потом говорит:

— Верно, что было, то было… Прошлое как ни скрывай, концы в воду не спрячешь… Человек орудие судьбы, и, бывает, совсем скверное. Задним умом мы все крепки, да что толку — с этим не перезимуешь.

— Можешь считать, Тавим, что ты сделал большое открытие. А что касается капканов, так я надеюсь на тебя, — говорит он.

— Чужая одежда не надежда, — довольно отчетливо произносит эвенк и бросает очищенную рыбу в общую кучу.

— Ты хочешь сказать, у тебя нет лишних капканов? — спрашивает он, неприятно пораженный. Поди знай, что творится там, за твердым лбом эвенка.

— А ты попробуй попроси чего-нибудь у имущего. Узнаешь тогда, какие бедные люди бывают на свете, — гнет эвенк свою линию.

— Так что, ни одного капкана мне не дашь?

— Нет… Я дам тебе половину моих капканов. — Сухое морщинистое лицо эвенка вдруг разглаживается. У него это означает улыбку. Редко кому приходилось видеть ее. Как все редкое, эта улыбка имеет особую ценность.

Напряженность, сковавшая его, вдруг исчезает, страх рассеивается, не страх остаться без капканов, а страх потерять друга. Но его растерянности эвенк видеть не должен. Он спрашивает деловито:

— Как же ты обойдешься, если зараз половину отдашь?

— Если у тебя что-то с кем пополам, то две половины больше целого становятся. А тогда уже легче обойтись, — отвечает ему эвенк.

После этих слов каждый занимается своим делом молча. Ранний комар пищит в воздухе, будто микровертолет, и садится Тавиму на руку. Эвенк пытается прихлопнуть комара ножом. Однако тот, успев насосаться, тяжело поднимается в воздух.

— Унес миг жизни, — сетует эвенк, глядя вслед комару.

— Но он проживет с этим твоим мигом полжизни — век комара всего-то несколько часов, — утешает он эвенка.

— Был бы он один, — рассуждает эвенк. — Да ведь их много. Если не давить, так и всю жизнь мигом растащат.

— Зато они указывают на твои незащищенные места, — говорит он, прихлопывая у себя на лбу комара.

— Готов! — подтверждает эвенк.

Из соснового бора, по ту сторону реки, раздается многоголосый лай собак, лай от нечего делать. По реке уже гуляет ночной ветер, оставляя за собой темную дорожку ряби.

Эвенк, покончив со своей половиной, складывает рыбу стопкой; словно тарелки, одну руку просовывает вниз, другой прижимает сверху и в два приема относит к реке. Выпускает нескольких хариусов в воду. Но они уже не получают от воды никакого удовольствия; широкие, бледно-розовые, они проваливаются на дно, словно листья. Засучив рукава, Тавим вылавливает их одного за другим, прополаскивает дочиста и складывает в брезентовое ведро. Справившись и с этим, эвенк берет ведро за дужку и на ходу говорит:

— Брошу в котелок и принесу тебе ведро.

— Ага, принеси, и перцу не забудь положить.

— И соли, чтоб в самый раз.

— И соли. Если не хочешь, чтоб про твою уху сказали: пресная! — изрекает он, хотя все это, о чем они говорят, само собой разумеется.

Эвенк возвращается с пустым ведром, помогает ему дочистить и промыть рыбу… Сгустки крови на речном песке — как брусника из опрокинутой корзины.

Он берет ведро с рыбой. Эвенк споласкивает оба ножа, вытирает насухо об рукав, и они вместе возвращаются к костру.

Он снимает крышку с котелка, сдувает пар и вытаскивает хариуса тычком. Глаза рыбы выварились добела — наконец она достигла своей конечной цели.

Он снимает котелок с огня и на его место вешает пузатый чайник.

Эвенк тем временем куда-то пропал, но вот он появляется с большой охапкой дров, лица за ней не видно, торчит лишь облезлая макушка шапки.

— Что так мало принес? — спрашивает он, когда эвенк сваливает дрова на землю.

— Я еще принесу, — простодушно отвечает эвенк.

— Чего такие носить, что-то не похоже, что огонь с ними справится, — придирчиво разглядывает он сухие лиственничные поленья.

— Зато они прямо с ума сходят по огню, — возражает эвенк, подкладывает в костер несколько поленьев и торжествующе смотрит снизу вверх. Но тот смотрит в другую сторону. Эвенк понимает: эту коротенькую партию он проиграл.

Они сооружают из поленьев сиденья и придвигаются ближе к котелку. Но еда почему-то не идет. Он глядит на Тавима — тот даже к ложке не притронулся.

— Ты ничего не забыл под брезентом? — справляется эвенк равнодушным тоном.

— Похоже, я забыл там твой сердечный покой, — отвечает он. — Но я мигом верну его тебе.

Он отпускает хариуса поплавать в котелке и, сходив к тенту, опять садится на свое место. Втыкает бутылку в песок и достает из кармана две консервные банки, одну пустую, другую полную. Они тотчас отражаются в зрачках эвенка.

— Наши? — спрашивает Тавим.

— Одна наша, другая заграничная.

— Покажи.

Он уж было протягивает банки, но передумывает. Он вспоминает, как недавно попался с капканами.

— На этот раз они не для тебя, Тавим… И вообще зачем я их принес… — говорит он, ставя банки возле себя, этикетками к себе.

— В таком случае, м-да, надо было их оставить под брезентом, — роняет эвенк невозмутимо и равнодушно. Слишком невозмутимо и слишком равнодушно.

— Вот именно, и я о том же, — говорит он, наливая из бутылки. Протягивает кружку эвенку. Тот нехотя делает глоток и начинает выковыривать хариуса из чугунка. Но ни еда, ни питье не идут ему в горло. От прежней разговорчивости Тавима, низко склонившегося над котелком с куском хлеба и ложкой, остались только вялые «нет» и «да».

Он понимает: эвенк сейчас испытывает то же самое, что и он совсем недавно, — разочарование, страх, растерянность… Как легко потерять друга! Гораздо легче, чем найти.

Тогда он берет бутылку, наполняет кружку и ставит эвенку на колени:

— Выпьем, Тавим, за пополнение твоей коллекции!

На этот раз кружка задерживается в руках эвенка гораздо дольше, затем он со звяком ставит ее рядом с бутылкой, всаживает тычок в бок хариуса-горбача.

— Фу-у, — вздыхает эвенк. — Этим горючим только мотопилу заправлять.

— Только уж не мою, — уточняет он.

— Что, утонула? — осведомляется эвенк. — Выпьем за заслуги помершей!

— Выпьем, — соглашается он.

Консервные банки забыты. Он поднимается, чтобы снять чайник с огня, и нечаянно наступает на пустую банку. Лицо эвенка перекашивается как от боли:

— Ай! Почему ты на свои… никогда не наступаешь? — плаксиво спрашивает Тавим, поднимая расплющенную драгоценность.

Тот прыскает со смеху:

— Мои-то далеко… А у тебя сейчас лицо такое, будто я на твои наступил! И все из-за какой-то ерундовой банки!

— Ах, ерундовой, говоришь! Бывает, булавкой уколешься — кровью истечешь, — сокрушается эвенк.

— Ну давай сюда твою игрушку, — он забирает у эвенка банку, выправляет большими пальцами вмятины, вытирает этикетку рукавом. — Ну вот, видишь… Это тебе не голова, чтобы вмятину не выправить. И с картинкой ничего не случилось, — он возвращает банку.