Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь - Олег Львович Афанасьев

— Жора, когда выучится, два раза в месяц получку получать будет, нам с тобой конфет и печенья купит.

Так она разговаривала с куклой и вдруг оставила ее, вздохнула.

— Когда же от него будет письмо? Думает он писать?.. Мы ведь ждем.

— А-а-а… И-и-и… — выскочили во двор матери Жоркина, Витькина, Юркина, завыли в полный голос.

А день был уже обыкновенный. В конце улицы, где стояла румынская пушка, наши маскировали зенитку. Солдат с катушкой за плечами тянул к ней телефонный кабель.

* * *

Ночью Юрка пошел в пустую школу. В сырой холодной мгле поднялся на третий этаж. При немцах на третьем этаже в классах хранились музейные вещи: картины, ковры, старинные ружья, пистолеты, кинжалы. В декабре минувшего года, шастая по этажам, они решили, что музейное барахло им ни к чему, а раз немцы им дорожат, тем более ничего трогать нельзя. Но Юрка видел, как Жорка-хитрец, любитель всяких неожиданных штучек, слишком долго вертел в руках старинный кинжал с красивой рукояткой и шишаком, предохраняющим руку от встречного укола.

Теперь, поднявшись в свой бывший 4-й «А» на третьем этаже, за батареей центрального отопления Юрка и нашел тот самый кинжал.

Вот оно, последнее Жоркино «письмо из Ташкента»!

И сейчас же начала бить дрожь. Юрка прибежал в свой двор, спрятал кинжал под порог. Дома он сначала сам навалил на себя какую возможно одежду, потом разбудил мать и попросил укрывать и укрывать себя.

Часа через два он был уже в бреду.

* * *

Сначала в бреду была война.

Какой-то бой. Он ничего не слышит. Лишь видит, как тянутся навстречу друг другу рои светящихся пуль, как летят и рвутся снаряды. Бой идет на всем обозримом пространстве. Среди бела дня почти темно, поэтому так хорошо и виден полет пуль и снарядов.

Когда видишь и не слышишь, почти не страшно. Юрка лежит перед небольшим бугорком, неподалеку немецкий расчет суетится вокруг пушки. Вздрагивает земля, вздрагивает пушка, взрывается огнем гаситель пламени, летит снаряд, и далеко впереди возникает яростный красный огонь, мгновенно окутывающийся клубами белого дыма, — все это Юрка видит и ничего не слышит. Но как из орудия вылетает гильза, и заряжающий пинает ее ногой, и она катится и укладывается среди других гильз — это он слышит. И еще вот-вот в гулкой тишине он услышит слова, приказывающие совершить предательство. Юрка слушает, как падают пустые гильзы, ждет слов приказа, и естество его сжимается, сжимается… И он молит бога, чтобы в момент, когда прозвучат страшные слова, снаряд от наших угодил в немецкую пушку, и будет хаос, в котором возможно спасение.

…Потом он прятался в кустах на мусорной свалке. Его ищет эсэсовец, чтобы тут же и пристрелить. Кусты редкие, голые. Эсэсовец не может его не обнаружить. И никак защититься нельзя. Рядом тайник с оружием. Но эсэсовец Юрку убить может, а Юрка эсэсовца нет. Потому что, если он убьет эсэсовца, другие эсэсовцы выгонят на улицу мать, сестер, брата, соседей — и расстреляют…

Юрка таял не по дням, а по часам. Война скоро отодвинулась куда-то. Вместо нее отвратительная глумливая рожа с вывернутыми красными губами повисла над Юркой и то надвигалась, грозя проглотить, то маячила на расстоянии.

Очнувшись от бреда, Юрка видел над собой лица родных. Скорбные лица.

— Юра, хочешь хлеба?

— Юра, хочешь компотику?

Однажды:

— Манной кашки хочешь?

Если уж тебе предлагают манной каши, вкус которой давно забыли и малые дети, дело твое плохо. Юрка отрицательно мотал головой и просил воды.

Вновь погружаясь в беспамятство, он уже не вплел над собой рожи, потому что сразу попадал в ее красную парную пасть и варился, задыхался там.

Однажды Юрка проснулся ночью и понял, что скоро умрет. Юрка удивился, что ему совсем не страшно. да это было самое страшное, а теперь не страшно. Потому что решилось: он умрет. Решилось в нем самом, И чего ж бояться, если решилось?..

Никто над ним не сидел, в доме слышалось ровное сопение, светилось замороженное окно. Значат, на дворе снова мороз… Слезы потекли из Юркиных глаз. Не бегать ему больше по морозу. И под солнцем. И под дождем… Ничего больше не будет.

Сознание близкого конца вознесло Юрку над собственной жизнью. Вся она явилась перед ним.

* * *

Царством его детства была городская свалка, и добытчиком он стал до войны. Бывало, вместе со всякой дрянью на свалку выбрасывали очень хорошие вещи. Однажды он нашел штангенциркуль, который забрал отец. У циркуля имелось какое-то «расхождение», но для грубых дел он годился. Отец работал кузнецом, и, бывая у него в кузне, Юрка следил, пользуются ли циркулем. Убедившись, что циркуль приносит пользу, облегченно вздыхал. Сваливали на свалку и продукты. Слипшиеся, однако вполне хорошие конфеты. И халву. И только чуть начавшие желтеть жиры. Дома пили чай с этими конфетами и халвой, на заново перетопленном сале жарили картошку. Мать звала соседей.

— Попробуйте! Совсем хорошее.

Соседи жевали конфеты, жевали картошку и соглашались:

— Нормально…

И уходили с банками сала и кульками конфет — так много съестного приносил Юрка.

Ах, что за жизнь была до войны! Летом во дворах дымили печки, соседи угощали друг друга пышками…

Жили они на окраине, и Юрка считал это большой удачей. Школа стояла — через дорогу перебежать. Ниже школы, на спуске к реке, действовало три завода — кирпичный, с котлованами позади, из которых брали глину, фольгопрокатный и изготовляющий сенокосилки. Много людей зарабатывало там себе на жизнь. Жить рядом с заводами было почетно и интересно. В закопченные окна можно было увидеть, как изготовляют кирпич, собирают сенокосилки. Правда, и беспокойство. Дымно, когда ветер дул с юга. Еще на выходе из заводов работников поджидало с десяток пивных, разные ларечки, магазинчики. Особенно в дни зарплаты здесь бывало шумно. Случалось немало драк. Белоголовый, всегда слишком маленький для своих лет Юрка часто попадал под прицельные взгляды любителей повеселиться, дураков разных.

— Ты, перец, где соску забыл? Можешь сказать по слогам: ра-ке-та…

Юрка знал, какая присказка последует за словом «ракета». Он мог схватиться за что попало — кирпич, палку, железяку.

— Что ты, тварь, воображаешь? Как начну месить… С землей смешаю!

От неожиданности насмешник отступал, а то и бежал. Но и Юрке радости было мало. Он про себя храбрился: «Быдло проклятое, я же тебя не трогаю — и ты меня не тронь». Однако дня три на всякий случай отсиживался дома, играл с младшими братьями и сестрами. Потом отправлялся