Пурпурный занавес - Всеволод Глуховцев

До соседа кое-как дошло.

– Не-а, – он провел пятерней по помятому лицу, и этим чуть разлепил веки, – вчерась я малость того…

– Малость?

– Да ну, чего… – даже ирония дошла, – один пузырёк приговорил. Пол-литра беленькой…

– И ко мне не звонил?

– Не.

– Понятно, – кивнул молодой человек и повернулся к лифту, – ну, тогда счастливо. Поправляйся.

– Слышь, – крикнул ему вдогон Вася-с-бодуна, – ты ночью никому не открывай. Да и днем тоже. А то мокрушник-то, помнишь…

Тут он хрипло закашлялся.

Николай, входя в лифт, только сплюнул с досады.

Вчерашняя благая мысль о церкви так и растворилась в дневной суете. Только он сел за руль, ещё и движок не прогрел – как позвонил знакомый клиент. Есть работа! Условия предложил хорошие, Николай согласился.

До обеда крутился как белка в колесе: развозил стройматериалы с загородной базы на склад фирмы, затем подоспел новый заказ – перевезти мебель частникам… Перевёз. Устал. Глянул на табло мобильника: пора обедать. И он покатил домой.

По пути решил заехать в магазин, закупить продуктов. Вспомнил, что недалеко от дядиного дома есть приличный супермаркет. Ага – подумал. Туда и едем.

Отоварился по полной программе. Взял колбасы, хлеба, майонез, зелёного горошка две банки, печенье, чай. Хотел было прихватить и пивка, но передумал. Лучше уж вечером, свежего.

Довольный и нагруженный покупками, он пошёл на выход, распахнул дверь и столкнулся нос к носу…

С кем?

По всем законам жанра должен бы со своим покойным дядюшкой.

А вот и шиш. Конечно же, он столкнулся со своей давно забытой любовью.

Мариной.

4

…Аромат сирени и жасмина наполнял двор. В тёплых сумерках мягко звучали голоса, доносилась музыка. Здание школы празднично сияло окнами. Двадцать пятое июня – выпускной вечер, школьный бал.

– Так, – сказал Николай. – Что-то я не понял. Давай-ка, знаешь что… Вон видишь, скамейка? Давай присядем, поговорим.

– Не стоит, Коля, – сухо молвила она, глядя в сторону. – Это всё ни к чему. Разговоры… Всё решено, о чём говорить.

– Ну-ка, посмотри мне в глаза, – потребовал он.

– Перестань, – в голосе её звякнула неприятная струна. – Это смешно.

– Смешно? – переспросил он. – А почему я тогда не смеюсь?.. И если решено – то кто решил?

– Не надо, – тихо сказала она. – Не надо, Коля… Я понимаю тебя. Но и ты постарайся меня понять. Ведь наше детство кончилось. Вот, – она кивнула головой в сторону школы, откуда плыла сладкая, тягучая мелодия вальса, – видишь?.. Это прошлое! Последний день. Прогулки наши, кино, поцелуи – это всё так замечательно и мило, но ведь это юность…

И она улыбнулась так грустно и умудрённо, словно не семнадцать лет ей было, а сорок как минимум.

– Юность, – повторила она и вздохнула. – И она кончается. А впереди – жизнь. Целая жизнь, Коля, ты только представь! Всё это забудется… вернее, будет вспоминаться, как что-то такое… ну, я не знаю, может быть, как самое лучшее…

– Ладно, – грубовато перебил Николай. – Ясно, чего там. Суду, как говорится, дополнительных показаний не требуется, – он усмехнулся криво. – Тебя уже, наверно, потеряли, пойдём.

Это было сказано так, что она запнулась, растерялась даже. Хотела произнести что-то, но тут послышались за кустами быстрые шаги, звонкий девичий голос окликнул:

– Маринка! Ты здесь?

– Да! – так же звонко крикнула она. И Николаю – шёпотом: – Пойдём! Уже потеряли нас.

– Что ты там делаешь?! – смех, шаги ближе.

– Иду! – Марина побежала по тропинке на голос.

Николай подумал, что она обрадовалась случаю отделаться от него – но подумал он это как-то равнодушно, точно не о ней и не о себе.

До него донеслось шуршание платьев, опять смех и слова:

– Ты что там? Амурные дела? – он узнал голос Марининой подружки, Таньки Казаковой.

– Да так, – увильнула Марина. – Всё, идём!

– Ну, всё-таки? – не отставала Танька.

– Татьяна, – назидательно сказала Марина. – Ты знаешь поговорку про Варвару? Слишком любопытную?

Что Танька ответила, Николай не услышал, потому что сумерки взорвались целым хором:

– Таня! Марина! Где вы там?!

– Идём, идём! – дружно заголосили девушки – и дальше всплеск смеха, чей-то игривый вскрик – и голоса стали удаляться.

Холодная усмешка тронула губы Николая: его почему-то никто не потерял, не хватился. Видно всем всё равно, есть он, нет ли его… Ну и ему всё равно.

Он подошёл к скамейке, сел, закурил.

Сумерки вокруг быстро густели, от школы понеслась вдруг развесёлая музыка. Николай сидел, дымил, спина его чуть сгорбилась.

Странное чувство пришло к нему – спокойное и грустное, чувство взрослого одиночества, что ли. Марина действительно права: сегодня что-то кончилось. И он, Николай, действительно ощутил себя повзрослевшим лет на десять.

Какое-то время он осваивался с этой мыслью. Было даже что-то особенно мужское в ней, что-то такое от Печорина. Неудачи надо принимать спокойно, без истерик – как бы ни было в душе, а на лице спокойствие. Пусть никто не знает твоих бед.

Ладно! Он встал, швырнул окурок, с силой раздавил его ногой.

На бал не пошёл. После всего видеть это веселье, видеть Марину было невмоготу. Домой?.. Нет, конечно. А куда? Да куда глаза глядят.

Он пошёл по сумеркам. Шёл, поворачивал в первые попадающиеся переулки. Сумерки стали ночью, город стих. Переулки вывели Николая к спуску, к деревянным домикам, садам, заборам, гудкам пароходов на реке. Он зашагал под уклон, высокая трава хлестала его по брюкам. Так дошёл до самой воды.

Ночь была ясная, все звёзды, сколько их не есть, решили показаться ему в небе. Он сел на какое-то бревно, и больше уж с него не встал до самого утра.

Да темноты почти и не было – от звёзд и от луны, от их отражений в реке. Река казалась нижним небом, более живым и беспокойным – играющим, плещущим, мигающим; лишь с рассветом она стала терять эту искристую игру. Рассвет занялся за спиной Николая и поднялся над землёй очень быстро. Первыми загалдели, зачирикали разные мелкие пичуги, затем заорали в прибрежной слободе петухи, а потом и весь напористый городской шум заполонил пространство, и июньский день встал над миром во всей своей юной красе. Солнце стало заметно припекать спину под пиджаком.

Николай тяжело поднялся и сказал вслух:

– Ну, вот и всё.

И этими словами закончилась его юность. Началась жизнь.

И он стал жить. Была ли боль разлуки?.. Да была. Но она постепенно стихала – а на службе сделалось совсем уж не до этого, тем более в ВДВ. Дни, месяцы, годы… И от неё, от этой давней боли остался совсем слабенький след – воздушная такая грусть, как одинокое облачко в сентябрьском небе. Ну, а потом на гражданке – девушки на ночь или на месяц, не дольше. Была, мол, без радости любовь – разлука будет без печали… Привык. Так и жил.