Тавро - Владимир Рыбаков

Везде, в советских министерствах, на крупных предприятиях, в обкомах партии — Святослав Мальцев видел лицо французского сенатора: худое, толстое, узкое, квадратное, длинное, короткое, — но все же его.

Булон продолжал говорить:

— …И вот я сижу с вами, ее сыном. Простите, но это для меня маленькая победа. Услышав ваш голос, я сразу подумал о ней, о моей этой карликовой победе.

Мальцев, пытаясь разобраться в возникших в нем противоречивых чувствах, не заметил, как стол оказался нагруженным нагретыми тарелками. Салат, мясо, картошка — все таяло во рту. Вино было приятным, давало силу. Хотя Святослав стремился к одному — утолить голод, — он не мог не признаться себе, что не ел еще в жизни подобного. Насытившись, Святослав продолжал есть. Он не подозревал, что в поджаренном куске мяса могло таиться столько удовольствия. И хотя он, защищаясь от окружающего блеска, нарочито громко жевал, царапал ножом о дно тарелки, — внимания на их стол не обращал никто. А вместе с тем он чувствовал, как его мышцы напрягались, как все его существо ожидало нападения. Обороняться было не от чего, но наваждение продолжалось.

Булон продолжал глядеть ему выше глаз. Святослав спросил:

— Если моя мать была сильной, почему ж повесилась?

Прилизанный старик-сенатор сморщился:

— Видите ли, она сделала то, что сделала, не по душевной слабости. Вашу мать настигла самая тяжкая для интеллектуала болезнь — скука. Эта хворь у таких людей неизлечима. Она боролась со своей болезнью до конца и прибегла к радикальному методу.

Люди часто играют словами, выдавая их за мысли. Булон же высказал не общепринятое суждение. Этот чиновник может себе позволить говорить то, что думает! Сенатора не отучили самостоятельно думать. Слежка за чиновниками, за их частной жизнью, видимо, в этой прекрасной стране не была, как у нас, государственной необходимостью.

Приятное вино лилось ручейком в глотку Святослава. Собор за окном светлел, европейски легкое небо синело, скатерть стола белела, лицо угощавшего его человека хорошело… а мысль о чиновниках все скакала-рылась.

Вот Коробов, хороший в общем человек. Мальцев знавал этого директора совхоза. Его совхоз — треть Франции. Сам Коробов из крестьянской семьи, голодал в детстве, затем кормился с отцовского приусадебного участка. Ну как забыть: кончалась не обозримая глазом государственная земля — пшеница на ней едва-едва закрывала колено; начинался участок отца — там в пшенице мог, не сгибаясь, спрятаться взрослый человек. Став чиновником, Коробов стал совершенно искренне расхваливать преимущества коллективной собственности. И искренне ругал крестьян за лень, и искренне не видел того, что видел раньше, — богатых результатов труда человека, работающего на себя. Коробов в конце сороковых годов с чистой совестью расстреливал за экономический саботаж, чтобы в конце пятидесятых с той же непомраченной совестью жалеть о перегибах времен «культа личности». Мальцев хорошо его помнил, хорошего человека, совсем, по сути, незлобивого.

Святослав опомнился, огляделся. Булон произнес.

— А власть сейчас ослабела. Быть может, по нашей вине. Нужно было вести в колониях другую политику. Необходимо было сделать из местного населения колоний потребителей. Я пытался, но мне Париж мешал и мешал, не давал.

Мальцев сказал Булону:

— Да.

А что «да»? Сытость растекалась внутри тела, вызывая приятную тяжесть уверенности в себе.

Что, в сущности, мог он сказать этому сенатору? Что он там еще бормочет?

— … Я пытался объяснить свою жизнь вашей матери. Отказалась слушать, от всего отказалась…

Чиновник гордится своей попыткой непослушания власти. Только этого еще не хватало. Он, видите ли, хотел… Власть, конечно, бывает обязана допускать иное, чтобы соблюсти приличия, но допускать свободомыслие у чиновника — это уж слишком…

Булон, чиновник слабой власти, все же начинал нравиться Мальцеву. От выпитого вина у сенатора ослабели мышцы лица. Он продолжал говорить о матери Мальцева, как мальчишка, покинутый своей первой женщиной.

,Эх, старикан ты, старикан, — подумал сытый Мальцев. — Нет, не так уж дурно жить. А если он так любил покойницу-мать, то, может, на ужин деньжат подкинет?»

— Простите, вы не могли бы одолжить мне нескольку сот франков? Я, знаете ли, недавно приехал, еще не устроился: нет ни работы, ни квартиры.

Булон грустно уперся взглядом в испачканную скатерть. Он, видимо, жалел, что столь прозаично были прерваны его воспоминания, и именно тем, кто их вызвал:

— Сожалею. Я принципиально не одалживаю денег. Сожалею.

Мальцев добродушно кивнул головой:

— Это славно иметь твердые принципы.

Было странно глупо, но Святослав не обиделся. Ему даже захотелось хихикнуть, словно он каким-то образом оставил Булона в дураках.

На улице сенатор спросил, как он сможет найти Мальцева в будущем. Наверное, дочь захочет пригласить его на вечеринку.

— Брижит будет настаивать.

— Пускай напишет до востребования на главпочтамт, — посоветовал старику Святослав. — Нет, нет, я пройдусь. Прощайте.

Глядя на отъезжавшую черную машину, он пробормотал:

— Бедолага. Принципы у него. Двухсот франков не дал. И я его еще хотел унизить… п-ф-фэ!

Долго стоял Святослав Мальцев, любуясь собором. Ресторан «Серебряная Башня» остался за спиной, и оборачиваться не хотелось.

Глава третья

Мальцев очутился к началу ночи на многолюдной маленькой площади. Прочел: «Пигаль». Порылся в памяти — ничего не нашел. Более суток прошло с тех пор, как Булон угостил Мальцева обедом в одном из самых шикарных ресторанов этого большого города. Погуляв до темноты, Мальцев вернулся к знакомому мосту. Клошаров не было. Но одиночество не давило. На дворе потеплело, тело не кричало о пище. Он проспал до утра сном человека, относящегося с уверенным равнодушием ко всему.

В полдень Мальцев смотрел, как старуха кормила лебедей в парке Монсо. Сев на лавку, он закрыл глаза и долго их не открывал. Под веками проходили одна за другой одинаковые флегматичные спирали. Было спокойно и больно, и Мальцев подозревал, что, если оба эти ощущения соединятся в нем, — что-то произойдет, быть может, непоправимое. Такое — нечеловечно.

Вечером Мальцев вновь стоял на углу Пигаль. В горле рос комок. Хотелось разрыдаться в чьи-то теплые колени, почувствовать ласковую руку на волосах. Он столько лет старался не влюбиться, чтобы его никто не ждал и чтобы не страдать от разлуки… теперь некого было вспоминать, ни в одних глазах он не мог вообразить нежности понимания, участия сильной женщины.

Он свернул в сторону, углубился в лабиринтик кривых улиц. Запахло грязной жизнью. Чем дальше шел он, тем безлюднее становились тротуары, звонче шаги… равнодушие и отчаяние бродили в Мальцеве в поисках друг друга.

Плечо толкнуло что-то живое. Двое молодых парней небольшого роста о чем-то просили. Рядом стоял высокий человек. Мальцев, не извинившись, хотел пройти мимо. Его взгляд охватил четыре глаза с расширенными зрачками. Малорослые ребята явно не хотели пропустить его. Высокий спокойно отступил, перешел на другую сторону улицы. Один из парней сказал Мальцеву:

— Хочешь сдохнуть? Ну? Давай-ка быстро деньги, часы, кольцо!

Это было сказано на парижском жаргоне, но Мальцев все же понял. Но во-первых, у него не было ни денег, ни часов, ни кольца. Во-вторых, они начинали ему действовать на нервы. В-третьих, эти суки, судя по зрачкам, накурились дури — рефлексы у них, значит, никудышние, да и оба вместе они весили не больше ста килограммов. В общем — гнилая шантрапа.

Мальцев привык презирать людей, предпочитающих водке наркотики. В армии он курил анашу, чтобы спастись от голода и мороза. Там было иное, наркотики служили для спасения тела.

Когда Мальцев протянул руку, чтобы отодвинуть в сторону мешающую ему пройти человеческую рухлядь, — рухлядь ожила. Один вытащил нож, другой — короткую цепь. Вид направленного на него стального лезвия вызывал в нем сызмальства — с первой же кровавой встречи — истерический страх, мгновенно перерождающийся в крайне злобную отчаянность. Несжатая рука, изменив направление, сильно ударила человека с ножом по лицу. Свист цепи второго француза заглушил шум падения тела. Удар пришелся по Мальцевой спине и был смягчен тяжелым московским пальто. Человек с цепью не успел выпрямиться, удар по печени заставил его согнуться. Святославу осталось только взять его двумя руками за волосы и нанести два удара коленом, между глаз и под подбородок. Во время драки Мальцев успел, оглянувшись, убедиться, что отошедший на другой тротуар высокий парень ему не опасен: небрежная поза и расслабленность тела говорили, что он зритель, и только.

Не имея привычки драться с наркоманами, Мальцев не знал, что они менее подвластны боли. Это едва не стоило ему жизни. Но ему вновь повезло. Живая рухлядь с ножом поднялась на ноги. Лезвие в дрожащей руке вонзилось в спину Мальцева, натолкнувшись на кость, соскользнуло. Повернувшись, Мальцев, потерявший от страха желание оставлять кого бы то ни было в живых, увидел в темноте кровавый глаз шатающегося парня и одну из его рук, бережно охраняющую член. По ней Святослав и ударил концом ботинка. Человечек не успел поднять нож. Впервые за секунды драки раздался вопль. Длинный. Лезвие упало, тело начало медленно сгибаться. Левая рука Мальцева ударила терявшего сознание парня по лбу, в то время как кулак правой руки понесся к его горлу. Ужас в Святославе был, вероятно, слишком силен: кулак вместо того, чтобы убить парня, сломал ему ключицу. Не как в Мурманске.