Октябрь - Александр Яковлев

— Ого, десятого протащили. Это офицер. Глядите, ему прямо в морду попало. Вся морда в крови.

Из головы убитого лилась кровь прямо на шинель, пятная ее.

Потрясенный и онемевший, стоял Василий у стены деревянной лавочки, должно быть, рыбной: противно пахло сырой рыбой. Он впервые видел так близко такую смерть.

Вот они ехали, молодые, смеялись за минуту до смерти, зорко осматривались, готовые бороться с опасностью. А теперь их, точно кули с овсом, тащат на плечах солдаты-санитары, и у них, убитых, страшно болтаются длинные, неестественно вытянувшиеся ноги и мертво стукают головы о чужие спины.

Автомобиль стоял разбитый, с расщепленными бортами, и около него валялись винтовки и серая, смятая чьей-то ногой фуражка, и чернела лужа на том месте, куда вылился бензин из разбитого автомобильного бака.

Унесли последний труп.

Девушка в кожаной куртке, оглядываясь, словно отыскивая, нет ли еще убитых, пошла за санитарами. На углу, у гостиницы, юнкера и студенты опять зашевелились и опять осторожно, точно играя в прятки, стали засматривать за угол, на Тверскую. Двое легли на тротуар, щелкнули затворами винтовок; Василий видел, как они целились.

Тррах! — почти вместе выстрелили они.

И вслед за выстрелами, сейчас же, с Тверской послышался резкий вой, совсем не похожий на крик человека, и оттуда ответили выстрелами.

Толпа вздрогнула, шарахнулась, как будто это в нее стрельнули, и быстро растаяла, прячась за лари, ящики, корзины и лавчонки. Не помня себя Василий бросился бежать.

Так и не узнал Василий, что в толпе большевиков, расстрелявший автомобиль, был и его друг Акимка, так смутивший его утром…

IV

Весь этот день Акимка прожил в каком-то восторженном полусне, не разбираясь хорошенько, что творится кругом, почему затеялся бой и нужно ли идти. Темная жажда диковинного, каких-то чудесных возможностей и ярких приключений, что живет в душе каждого юнца, толкнули его пойти в бой. А потом ведь на Пресне шла вся молодежь. Не стать отставать такому молодцу, как Акимка. Все товарищи идут, значит… И пошел.

Еще рано утром у ворот фабрики, куда сбежались напуганные ночной стрельбой рабочие, по-настоящему не проснувшиеся, на летучем митинге помощник мастера, Леонтий Петрович — хмурый и серьезный, — отрывисто говорил:

— Решительный день настал, товарищи! Ежели буржуи победят, пропали все наши свободы и завоевания. Все берись за оружие. Может, такого случая больше не представится. В бой, товарищи!

Те, кто постарше, молчали и хмурились, не могли, должно быть, разобраться. А молодежь отвечала решительно:

— В бой! Долой буржуев! Смерть буржуям!

Акимка привык уважать и слушаться Леонтия Петровича. Серьезный человек. Твердый. Раз говорит — дело говорит. А главное, подраться можно… И вместе с толпой, распевая буйную «Варшавянку», Акимка пошел от ворот фабрики в клуб — записываться в красную гвардию.

Записывались в рабочем клубе у заставы, и клуб уже назывался не клубом, а штабом, о чем было крупно написано прямо на филенке темной входной двери.

Записывались без всяких формальностей. Незнакомый молодой рабочий, в черной смятой, как блин, фуражке, сдвинутой на затылок, с испитым серым лицом (папироса в углу рта), записывал в синюю ученическую тетрадь имена тех, кто приходил.

— Фамилья? — отрывисто спросил он, когда Акимка с сильно бьющимся сердцем, застенчивый, будто связанный по рукам и ногам, очутился перед его столом.

— Аким Розов, — хрипло ответил Акимка.

— С какой фабрики? — опять спросил рабочий, не поднимая от тетради глаз.

Акимка сказал.

— Номер винтовки? — тем же тоном бросил рабочий.

— Чего? — спросил Акимка, не понимая вопроса.

Но на это рабочему ответил солдат, стоявший у груды винтовок, сваленных на полу, здесь же у стола.

Солдат назвал какую-то длинную цифру и сунул растерявшемуся Акимке в руку винтовку.

— Иди к тому столу, — сказал он, показывая рукой в глубину комнаты, где у другого стола толпились рабочие уже с винтовками в руках. Акимка, широко улыбаясь, крепко держа винтовку обеими руками, пошел. Он не чувствовал ни рук, ни ног, точно они сделались ватными, и плыл как в тумане. Ему дали какую-то бумажку, патронные сумки из холста, пачки патронов, пояс, а потом молодой солдат, бойкий и веселый, что-то говорил ему о затворе, о том, как надо держать винтовку, брал винтовку из его рук, щелкал затвором и все спрашивал:

— Понял, товарищ?

— Понял, — невнятно ответил ему Акимка, хотя от волнения и новизны не понимал ни одного слова.

В углу комнаты, у окна, рабочие рассматривали только что полученные винтовки, заряжали их, гремели затворами, туго подпоясывались новыми желтыми солдатскими ремнями, прилаживали сумки с патронами и сговаривались, кому с кем идти. В большой комнате было холодновато, дымно и сыро. Пахло махоркой.

— Ага, и Розов с нами, — весело сказал низенький безусый рабочий, когда Акимка подошел к окну. — Записался?

— Записался, — широко улыбаясь, ответил Акимка.

— Постой, постой, товарищ, — вдруг живо и насмешливо отозвался другой рабочий, с широким лошадиным лицом, по которому через всю щеку и подбородок шла белая полоса — старый шрам. — Ты же ведь в эсерах ходил. Как же это ты теперь-то?

Акимка смутился и сразу стал малиновым, будто его поймали в краже.

— А правда, зачем же ты записался? — спросил первый рабочий.

Все, кто стоял у окна, смеясь, смотрели на Акимку. Тот смутился еще больше.

— Нет… Я больше не хочу… с ними… — заплетающимся языком сказал он. И вдруг, набравшись храбрости, сразу выпалил: — Ну их к черту! Они к буржуям подмазываются.

Рабочие засмеялись.

— Верно, товарищ! Правильнее большевиков никого не сыщешь! — энергично мотнув головой, сказал низенький рабочий, хлопнув Акимку рукой по плечу. — Теперь все рабочие должны идти за большевиками.

Все заговорили шумно и уже не обращали внимания на Акимку.

Немного осмотревшись, Акимка увидел у самого окна Леонтия Петровича, перебиравшего пачки патронов. Он аккуратно, как вообще делал все, клал патроны в сумку и говорил, ни к кому не обращаясь:

— Раз на улице баррикады, то мы незамедлительно должны решить, по какую сторону баррикад мы стоим. Иль по эту сторону, иль по ту. В середке да в сторонке теперь стоять нельзя. А к буржуям мы не пойдем. Значит, и говорить много не надо. Бери винтовку и иди бить юнкеров и студентов.

— И эсеров еще, — добавил кто-то насмешливо.

— Что ж, — согласился Леонтий Петрович, — если достойны, их тоже не надо миловать.

— Правильно. Поглядим теперь, чья возьмет.

— И глядеть нечего: мы победим. Это бессомненно.

Акимка был рад, что на него не смотрят. Он прислонил винтовку к стенке и начал подпоясываться и прилаживать патронные сумки. От волнения у него дрожали руки.

Между тем комната наполнялась народом. Входили все новые группы рабочих. Стало шумно. Говорили громко, нервно, будто подбадривали себя, смеялись необычным, отрывистым смехом без веселости, а ходили по комнате как-то толчками. Было ясно, что все волнуются. Три солдата, называвшие себя инструкторами, составляли из рабочих взводы красной гвардии, отсчитывали по двенадцати человек и назначали к ним старшего. Акимку причислили во взвод Леонтия Петровича, который здесь же в комнате попытался поставить свою гвардию в ряд и, сдерживая улыбку, сказал:

— Ну, товарищи, у меня команды слушаться! Чтоб все в порядке было. Иначе… Строго, товарищи… Идемте!

Все, подтягиваясь, шумно вышли на улицу.

От дверей клуба по тротуару тянулась длинная очередь желающих записаться в красную гвардию. Это пришли рабочие с лесных складов, с прохоровской фабрики, с сахарного и котельного заводов. Среди черных засаленных курток рабочих в очереди резко выделялись синие новенькие шинели трамвайных кондукторов, которые тоже записывались в гвардию. Около дверей на тротуаре и даже на мостовой уже стояла большая толпа женщин и пожилых рабочих, пришедших сюда поглядеть, как «наши пойдут воевать». Смеялись, перебрасывались веселыми шутками, грызли семечки, и все было спокойны и беззлобны, как дети, для которых порой самая смерть — забава. Только молодая женщина, с остреньким худым лицом, до самых глаз закрытым черным потрепанным платком, в шубейке с вытертым и побитым молью воротником, кричала, стоя у самой очереди:

— Вернись, Овдонька. Богом прошу, вернись. Гляди-ка, какой гвардеец нашелся. Шут гороховый. Слышишь, Овдонька? Домой иди…

Овдонька, уже пожилой рабочий, с русой, свороченной набок бородой, в черной нахлобученной шапке, большой и неуклюжий, искоса злобно смотрел на женщину и, не покидая очереди, вполголоса ругался:

— Цыц, стерва. Убью!

Было видно, что он стыдится за свою жену; вот у других рабочих жены не пришли сюда ругаться.