Старые повести о любви (Сборник) - Дина Рубина

В семь часов длинно и тошно зазвонил будильник. Илья вскочил, не понимая, что происходит, бросился к телефону, схватил трубку и, крикнув в нее нервно: «Наташа?!» – стоял так, несколько секунд, покачиваясь. Будильник все звонил. Бабаня всегда накручивала его до предела, потому что все трое они поднимались тяжело. Илья побрел в кухню, постоял там у окна, тупо глядя во двор, потом отломил от буханки кусок хлеба и, вяло жуя, стал одеваться в коридоре. Он уже не пытался разобраться в себе, ему казалось, что во всем он разобрался, пока бегал в красной курточке по чужим холодным подъездам. Отвращение к себе, взвинченное за ночь до состояния осточертелой тоски, тихо подрагивало где-то в горле.

– Илюша, – осторожно позвала из комнаты бабаня, которая с пяти утра уже шепталась о чем-то с Валей, – ты бы поел, сынка...

Илья молча завязывал шнурки на туфлях. В коридоре было темно, но он не включал света из странной мутной злобы к самому себе.

– И чего ты так рано всполохнулся? – опять робко подала голос бабаня.

– Ничего, бабань, я не сдохну, – ласково и зловеще проговорил из коридора внук. – Не сдохну я, бабаня, к сожалению.

Уже выходя на лестничную клетку, Илья услышал, как мать сказала бабке раздраженно:

– Я же просила не приставать!

В редакцию он пришел раньше всех, чего прежде не бывало. Походил по комнате, в которой стояли четыре стола – его у стены, уютный, с черной настольной лампой.

Ощущение вздрагивающей в горле тоски не проходило, хотелось громко выть, как выла бабаня на похоронах своей сестры, бабнюры, хотелось, наконец, разбить что-то, ну, хотя бы схватить настольную лампу за лебединую шею и швырнуть в окно.

Новая вчерашняя Наташа в нем не потускнела, а наоборот, разгоралась все ярче и больней. За ее статной спиной архангеловыми крылами вздымались листы ватмана с чертежами особой важности. Подобно рафаэлевой мадонне, на руках она несла защищенную кандидатскую, а где-то внизу, на пышных ватных облаках, бегали двое пацанов – один маленький и смутный, другой постарше, лет восьми в красной курточке.

Илья не заметил, как задремал, сидя за столом, свесив голову на руки. Разбудила его практикантка Леночка, невинное дитя, которая не заходила обычно в двери, а брала их штурмом, начиная разбег со двора.

– Илю-у-ушка! – закричало невинное дитя, влетев в комнату, и наткнувшись на спящего Илью. – Ты что, ночевал здесь?! Ты что, заболел? Ты что – пьяный?!

Илья вздрогнул, отодрал от стола пудовую голову и бессмысленно уставился на Леночку, пытаясь понять, где он, откуда здесь взялся и кто это кричит перед ним, округлив в ужасе нарисованные глазенки. И вдруг все вспомнил – вчерашний день, и бессонную ночь, и Наташу с мальчиком; тихо вздрагивающая в горле тоска тяжелой волной ударила ему в грудь, и он сухо и напряженно сказал практиканточке:

– Послушайте, Лена, а ведь я, между прочим, на пятнадцать лет старше вас. Извольте говорить мне «вы», нравится вам это или не нравится, – и, не глядя на остолбеневшую Леночку, вышел из комнаты, потирая ладонями помятое лицо. Сегодня он казался себе очень постаревшим, и проходя мимо облупленного трюмо в вестибюле, подумал: «У меня лицо какое-то... сильно поношенное...»

Он не знал, куда деть себя до конца дня, а потом, куда деть себя до утра, и опять до конца дня, и до конца жизни. Перейдя через дорогу, вошел в кафе, заказал две рюмки коньяку, выпил, не присаживаясь, и вышел.

«Девочку зачем-то обидел... – подумал он. – Девочка тебе виновата, шеф, тоже мне...»

До часу дня он еще дважды забегал в это кафе и к сдаче очередного номера «вечерки» был уже на приличном взводе.

В три часа сел в трамвай и поехал к Егору на работу. Всю дорогу пока ехал, Илья твердо знал, о чем будет говорить с другом, но когда вошел в новое высотное здание редакций и нажал на кнопку вызова лифта, он вдруг спросил себя – что, собственно, ему здесь нужно. И не мог ответить. Три стенки лифта были зеркальными, и чтобы не видеть троекратной отвратительной морды, Илья уткнулся лицом в дверь.

Он вышел на пятнадцатом этаже и вяло побрел по коридору, отыскивая кабинет Егора.

– Кто пришел! – воскликнул добродушный близорукий Егор, вынимая трубку изо рта но, подойдя поближе, изменился в лице и спросил: – Ты что, старик?

Илья не ответил, плюхнулся на стул Егора и, взяв со стола несколько напечатанных на машинке страниц, стал внимательно читать.

– Что-нибудь случилось? – озадаченно глядя на него, спросил Егор.

Илья молча продолжал читать. Потом бросил листки на стол и исподлобья глянул на друга.

– Слушай, Гошка... – медленно и тихо сказал он. – Ну, вот, убеди меня, что мы всю жизнь серьезным делом занимаемся. Ну, убеди. Вот я пришел...

– Здравствуйте, – сказал Егор. – Где ты так набрался?

– Я совершенно трезв. Повторяю, вот я пришел, убеди меня, что все это: вот эти листки, вот эта рецензия знакомого мне болвана на спектакль ТЮЗа, этот фельетон, что все это – серьезное и нужное дело. Вот мы с тобой, два мужика...

– Слушай, у меня дел по горло...

– ...два мужика, и у каждого по одной жизни, не по две... Ты хоть сыновей родил, может, они за тебя расплатятся.

– А за меня платить нечего. Я никому не должен.

– Не должен?

– Нет!.. Илька, иди домой, проспись. Вечером я забегу к тебе, поговорим. У тебя на такси есть? Дать?

– Да я трезв, Егор, вот! – он приподнялся и шумно выдохнул в лицо другу. Они помолчали.

– Ты зачем пришел? – тихо и внятно спросил Егор, присаживаясь на край стола.

– Не знаю... Жизнь уходит...

Опять помолчали.

– Что произошло-то у тебя? Чего ты приперся среди дня? Почему не на работе?

– На работе? – усмехнулся Илья – А что ты работой называешь? Вылавливание в «300 полезных советов» способа выведения моли, с тем, чтобы задать себе вопрос за подписью какого-нибудь гражданина Фишбейна и в том же столбце ответить ему, то бишь, себе? Это – дело?.. Ну, я – ладно, меня принудработой надо лечить, а вот фельетон, например, о чем он? Кто-то проворовался, его клеймят? Ну, скажи, – воровства меньше станет после фельетона этого? Все мы – армия газетных крыс – несостоятельный, бесполезный народ. Мы же ни на что не способны, импотенты чертовы! Обо всем судим, все рецензируем, а сами что умеем? Материальных ценностей создавать нас не научили, для духовных таланта нет, болтаемся между этими двумя полюсами, как дерьмо в проруби, но какая иллюзия кипучей деятельности! – Илья уже не сдерживался, он почти кричал. – Шел я сейчас по коридору – мать твою! – очкастенькие девочки с карандашиками туда-сюда снуют, мальчики бородатенькие с гранками бегают, а в гранках-то какой-нибудь «концерт для тружеников села», информашка никому не нужная. Дело!.. Кто здесь, на этих двадцати этажах, дело делает? Может, ты, Гошка?

– Я! – зло, твердо ответил Егор. Он повертел в руках погасшую трубку и вдруг, с остервенением швырнул ее на стол, достал сигарету из пачки и закурил. – Я, знаешь ли, не чувствую себя тунеядцем... Да! Мы вот с ребятами на той неделе одну крупную суку из министерства просвещения на чистую воду вывели. Взяточник, подлец! Не читал? За пятнадцатое число? Никого не побоялись, а знаешь, сколько это крови стоило?! Да что ты знаешь?! Сидишь там, в «вечерке», кастрюли маринуешь... Ну и поделом тебе!

– За какое число, ты сказал? – Илья достал сигарету из Егоровой пачки.

– А какие у меня ребята! – не слыша его, продолжал Егор. – Вот Костя Багров! Как из командировки – столько материалу навезет, хоть две комиссии посылай и одну экспедицию. После его статей редакция письмами завалена. Сам слышал, у киоска люди спрашивают, есть ли в номере статья Багрова.

– Он фельетон писал?

– Нет, Еремеев...

Зазвонил телефон, Егор поднял трубку и сразу опустил ее.

– Еремеев писал... так себе получилось. Ты бы лучше сделал. Я знаю твою руку. Ты бы его так разделал! Помнишь хоть, как писал?

– Сочинения в десятом классе? – желчно усмехнулся Илья.

– Насчет сочинений не знаю, а очерки твои в университете, на третьем, на четвертом курсе, прекрасно помню. Настоящая публицистика, без дураков. Ты из нас самый талантливый был.

– Самые талантливые книги пишут, – насмешливо оборвал Илья. – Повести, рассказы, романы, понимаешь? Литературу пишут талантливые, а не злобу дня. Литературу, которая остается. А злоба дня, она, знаешь, куда девается? На дно некой речки, там еще старичок-симпатяга в лодочке сидит.

Опять зазвонил телефон. Егор, не оглядываясь на него, отвел назад руку, привычно хлопнул трубкой по рычагу.

– Вот что, – хмуро сказал он, – ты проваливай сейчас, пока я не очень злой. Сегодня вечером загляну.

Илья поднялся со стула, взял Егорову трубку, повертел ее в руках и опять положил на стол.

– Да... – сказал он, не глядя на друга, – а она и в самом деле очень изменилась. Ты заметил, какие у нее скорбные черточки у губ?.. Вот... здесь...

– У кого? – нетерпеливо, раздраженно спросил Егор.

– Плевать мне на ее диссертацию, на ее крупную должность, она сына моим именем назвала. Ты же представь, как она меня, гада такого, любила!