Выстрел на окраине - Николай Почивалин

— Спрашивали. Пять поставили.

— О, молодец, молодец!

Сергей Сергеевич неловко вертел в руках какую-то фотокарточку и, наконец, решившись, протянул девочке.

— Ну-ка вот, посмотри!

Оля недоуменно посмотрела — на карточке была изображена маленькая девочка в трусиках, рядом с ней стояла белая собачонка. Оля хотела спросить, зачем ей это показывают, взглянула снова, быстрее и заинтересованнее, в ее глазах что-то мелькнуло, настойчиво забилось, и вот уже они засияли осмысленно и изумленно.

— Белка!

— А это кто? — показал Сергей Сергеевич на девочку. Голос у него внезапно сорвался.

Уразова, не шевелясь, сидела в углу, кусала прыгающие губы.

— Я! — как хорошо выученный урок, ответила Оля.

Директор взял другую фотографию и молча показал обкуренным желтым пальцем на девушку в белой кофточке, с ямочками на щеках.

Веселые, изумленные искорки, еще секунду назад прыгавшие в серых глазах девочки, погасли, заполняемые какой-то недетской обидой, свежие щеки начали медленно покрываться бледностью.

— Мама...

Желтый длинный палец, не давая передышки, передвинулся — потрясенный взгляд девочки послушно, словно за магнитом, последовал за ним.

— Папа...

Память тяжело, безжалостно рушила забытье, возвращала прошлое, заставляла маленькое сердце стучать сильно и больно.

— А это?

От напряжения в глазах девочки выступили слезинки, и сквозь их горячий туман третье лицо на фотографии — скуластое и доброе — показалось самым родным.

— Тетя Даша!

По-крестьянски вытирая мокрые щеки тыльной стороной ладони, шмыгая носом, Уразова подалась вперед.

— Оленька, а ты меня не узнаешь?

Девочка оглянулась, серые, уже высохшие глаза секунду-другую смотрели на Уразову пытливо и недоуменно, потом засветились.

— Тетя Даша!

Уразова прижала к себе теплое тельце, смеясь и плача, приговаривала:

— Оленька! Золотце мое!.. Вот и увиделись!.. Поедем домой... И Белка тебя ждет!..

Припадая на больную ногу сильнее, чем обычно, Сергей Сергеевич, взволнованно улыбаясь, прошелся по кабинету и вздрогнул. В тишине, нарушаемой только всхлипыванием Уразовой, голос девочки прозвучал просветленно и радостно:

— Тетя Даша, а мама дома?

Адрес становится известным

Удивительное дело: с этим высоким сутулящимся капитаном, час назад явившимся в райком, Уразова чувствовала себя проще и спокойнее, чем с хорошо знакомым Чугаевым, Видимо, при разговоре с Чугаевым невольно примешивалось прошлое, каким бы далеким оно теперь ни было. Внимательный он — два дня только, как уехал, а вот уже специально прислал человека. Обещал еще: такого, говорил, пришлю, что из-под земли разыщет. Интересно, этот самый или нет? Очень уж деликатный, молчаливый, трудно, верно, ему на такой беспокойной работе...

— Раздевайтесь, проходите, — приглашала Дарья Анисимовна. — Замерзли? Больно уж вы легко одеты. Вам бы под шинель жилет надевать, не бережет вас хозяйка.

Овдовевший год тому назад капитан Бухалов смущенно кашлянул.

— Ничего, привык, — глуховатым голосом отозвался он, стараясь понезаметнее повесить шинель прямо за воротник: вешалка оказалась оторванной, недоглядел вчера.

— Опять завернуло, два дня только оттепель и постояла, — провожая гостя в комнату, говорила Уразова. — Присаживайтесь, отогревайтесь. Вот свежие газеты, альбом, если интересуетесь. Там и фотографии эти есть. А я сейчас...

— А где ваша племянница?

— Оля-то? Она у меня во вторую смену, в школе. Вы садитесь, садитесь.

Тихонько постукивая под столом задубевшими на морозе сапогами, Бухалов неторопливо перекладывал тяжелые картонные страницы альбома, безошибочно задерживал взгляд на фотографиях Екатерины Уразовой, Оли и Максима Гречко. Впрочем, Максим Гречко был изображен только на одной, общей, фотографии. Больше всего было карточек Кати, видимо, большой любительницы фотографироваться. Простодушное открытое лицо с ямочками на щеках... На многочисленных карточках с возрастом менялось только выражение глаз да округлее, женственнее становились очертания.

В окне, подернутом тонким морозным узором, синели ранние сумерки. За ссутулившейся спиной капитана, неслышно ступая мягкими валенками, ходила хозяйка. Стукнули о пол дрова, затрещала сдираемая с поленьев береста, горласто загудел в печке огонь.

Уразова включила свет, положила на этажерку катушку с иголкой, подсела к столу.

— Вот я и управилась.

— Да, да, — несколько растерянно кивнул Бухалов и, словно одним взмахом рыжеватых ресниц отогнав нахлынувшие мысли, приступил к делу. — Скажите, как девочка себя чувствует?

— Да так, ничего... Не нравится мне только — серьезная очень. Маленькая такой хохотушкой была, а сейчас куда что делось. Вчера вот говорит: тетя Даша, я понимаю, что мамы нет. А могилку ее найдут?.. — Женщина сухо хрустнула пальцами. — Забудется, повеселеет немного, а потом опять задумается. Учится, правда, хорошо...

— Ничего она вам такого не рассказывала, что могло бы нам помочь?

Уразова задумчиво покачала головой.

— Нет. Сейчас-то я вообще стараюсь отвлечь, чтоб не думалось. А когда только привезла, сама все вспомнить хотела.

— А что вспомнила?

— Помню, говорит, что ехали — с отцом это, — потом где-то сидели, народу много было. А потом, говорит, какой-то дядя отвел в большую комнату, игрушки дали. А дальше опять ничего не помнит. Да и где там — малышка... Вы с ней говорить будете?

— Нет-нет, зачем же!

— Вот за это спасибо вам! — с облегчением вздохнула Уразова. — Не хочется лишний раз тревожить.

— Конечно, конечно! — Бухалов отодвинул альбом в сторону, прямо посмотрел на Уразову. — Ну, что же, Дарья Анисимовна. Как вы сами понимаете, сделать мы пока еще ничего не успели. Послали запросы, будем ждать.

— Его, пожалуй, найдете...

Уразова не договорила. Бухалов понял, что́ она имеет в виду, промолчал. Да и что он мог сказать? Легкодумно бросать бодрые, неисполнимые обещания или говорить банальные, ничего не значащие пустые слова было не в манере капитана. Сказать, что и он не верит в счастливый исход, Бухалов не имел права. Тем более, что вопросы, которые он должен был задать сейчас, недвусмысленно допускали возможность самого вероятного исхода этой тяжелой истории.

— Да... — Бухалов побарабанил по столу длинными, обросшими рыжими волосками пальцами, потрогал золоченый срез альбома. — Дарья Анисимовна, вот что я вас попрошу... Вы понимаете, возможно всякое... Припомните, были ли у вашей сестры какие-нибудь особые приметы? Характерные... Это — если вдруг понадобится... для опознания.

Одно дело — самому предполагать все самое худшее в тайной, до последнего живущей надежде на случай; другое — когда такие худшие предположения высказывает человек, с которым связана эта последняя надежда, да еще с добавлением страшных разъяснений!

Уразова побледнела.

— Характерные?.. Да нет, ничего такого не было... Молодая, здоровая... Хотя, вот: пониже правого уха — родинка. С горошину. И у Оли еще на этом месте родинка. — Губы Уразовой покривились. — По приметам, говорят, к счастью...

Бухалов снова заинтересовался альбомом, раздумывая меж тем, стоит ли объяснять взволнованной женщине некоторые преждевременные подробности. Например, то, что ввиду возможной давности совершения преступления, труп (если, конечно, он был) мог давно разложиться и такие приметы, как родинка, практически не имели значения...

Бухалов спросил, во что Катя была одета в день отъезда.

Уразова рассказала.

— Еще один вопрос, Дарья Анисимовна.

— Да, пожалуйста.

— Вы только не удивляйтесь. Нам приходится предусматривать самые возможные варианты... если даже некоторые из них кажутся и нелепыми. Вы не допускаете, что Гречко мог оставить ребенка по сговору с женой?

— С Катей? Да что вы!..

В глазах женщины было написано такое изумление, негодование, что Бухалов внутренне подосадовал на майора Чугаева, педантично настоявшего на разработке и такой версии.

— Почему вы думаете, что нет?

— Да вы что! — снова возмутилась Уразова. — Не может этого быть!

«Правильно — не может!» — подмывало сказать и Бухалова, но вместо этого он рассудительно спросил:

— А пообоснованней?

— Это уж как хотите: обоснованно или необоснованно, а тут и говорить нечего! — В голосе Уразовой звучала обида. — Да разве мать — вы подумайте: мать! — на такое пойдет?! Она и поехала с ним ради дочки, чтобы у нее отец был. Разве сам-то он ей нужен был? Дрянь такая!..

— Вот это уже нечто существенное.

— Еще бы не существенно! Не заявись он тогда — жила бы Катя сейчас с Алексеем. Человек-то ведь какой! И Оля бы давно за отца считала!..

— Чугаев мне рассказывал, — подтвердил Бухалов.

— Я ведь прошлый раз Якову Васильевичу не все сказала. Потом уж вспомнила.

— А что такое?

— Письмо он раз с дороги прислал. Наверно, здесь, в Заломовске, с поезда и бросил.