Воскресенье, понедельник, вторник… - Сергей Черепанов

Бабуля садилась у окна что-нибудь подшивать, или перебирать гречку, или протирать хрусталь, и вскоре, глядя вдаль, забывалась и тоненько, жалобно, точно нищенка-безноженька, выводила «Марусю», которая отравилась, в больницу её увезли, а оттуда дорога одна, на кладбище, в сырую тесную могилку под тяжелую плиту…

И потом другую песню – про ту самую Безноженьку, которая ползет и валяется у марусиной оградки, – еще более жалисную, и голос Сонин подрагивал, позванивал и утеснялся, и казалось, выводит не она, а Маруся, из глубины и печали.

И так они пели втроем, в унисон, и слезы катились и капали на бандуры, хрусталь или на гречку, в которую – как говорят у нас в Полтаве, – скочила Вера, старшая Сонина сестра, красавица, и там – в этой гречке – ее обманул польский офицер… Оставалось только отравиться в страшных муках, броситься с ногами под поезд, повеситься на собственной косе, или же ею зарезаться в чистом поле у березки… А что делать? Песни-то были о любви. А из песни слово не выкинешь.

Бабушка умолкает. Кошка вздыхает.

Но сделать из этого вывод, что был будто бы какой-то якобы капитан дальнего плавания, которого Яша «спустил с лестницы»? – Я бы не стал. Где мы, а где море. И лестницы у нас не было. Две ступеньки крыльца – это что, лестница?

Что в карманах у Яши

– Если вы надеваете огдена, – грассируя а-ля Вертинский, пояснял Проц, – мэдали и другие награды, – ни о каком платочке, торчащем из нагрудного кармана, речи быть не может. Его место – во внутреннем кармане пиджака. Там он не помнется и в случае необходимости – скажем, вынуть соринку из глаза ребенку или даме – всегда чист и авантажен. Второй платок – рабочий – пусть будет в заднем кармане брюк. В другом внутреннем – бумажник, в боковых, – я не зашиваю, – футляр для очков, – пояснял Проц. И дедушка слушал внимательно, уточнял. Находя место и для документов, и маленькой записной книжки с таким же укрепленным на ней карандашиком, и для безмен-рулетки, для авоськи или кулька, и ключей в чехле, и фонарика, и перочинного ножа, и двух расчесок, одна из которых – плоская – пряталась в нагрудном кармане.

Лазить у Яши по карманам я, конечно, не лазил, но когда костюм собирались сдать в чистку, все это выкладывалось на стол, причем я не помню, чтобы там не завалялась конфетка, или орешек, и чтобы не приходилось перебивать аппетит или колоть дверью. И такого перламутрового ножика не было ни у кого, и фонарика, «жучка», который работал без батареек. Яша не разрешал брать все сразу. Но с удовольствием раскрывал все лезвия, и даже пинцет и зубочистку, и подстригал для примера один ноготь и тут же затачивал пилочкой. Взвешивал Пупку в коробке для обуви своим безменом, заодно и мерил длину – до кончика хвоста. Демонстрировал, какой маленький у него серебристый карандашик в записной с золотым обрезом. И первыми со стола убирал ножик и фонарик, – то есть нож и фонарь, без которых ни один разведчик на задание не выходит.

Большой Человек

Раньше я говорил, что дедушка у меня – главный, даже очень. А Вовка говорил, что у него папа – Солдат. И я не знал, что сказать. А теперь знаю – дедушка Герой. У дедушки – орден, «Знак Почёта», все пишется с большой – с заглавной буквы. И дядя Лёва говорит про него – большой человек, говорит, подымая палец, так, что оба слова надо писать с большой буквы – Большой Человек, как на ордене и в орденской книжке. А теперь и я знаю – почему.

– Деда, а за что у тебя орден?

Яша задумывается, но ненадолго:

– За войну.

– А ты кто был? Летчик, как папа? Танкист? Конник? Генерал? – спрашиваю я со знанием дела.

– Наш завод давал фронту патроны.

– Пули? Да?.. – это немного разочаровывает. Я уже стал представлять бой, взрывы, дедушку с гранатой…

– Миллионы патронов.

– Миллионы… – повторяю я, и дедушка поясняет:

– По сто пуль в каждого фашиста.

– Сто! – это много. И я начинаю считать, – Один, два, три… – я уже умею, – десять, одиннадцать, двенадцать – под каждый шаг, – сорок пять, сорок шесть, сорок семь, – марширую, весело, правильно. И дедушка строчит из пулемета.

Из послесловия

Рядом с орденом «Знак Почёта» Яша привинчивает значок «Отличник нефтяной и газовой промышленности». И ценит его не меньше, снимает, когда костюм отдается в чистку, хранит в отдельной коробочке. Но какое отношение имел патронный завод к наркомату нефтяной и газовой промышленности? И почему Яшу наградили – так в документе – «за досрочное проведение весеннего сева»? – эти вопросы я не задавал.

Ноябрь 1941. Яша направлен на работу в Чкалов, в отдел снабжения химзавода. Вот он слева на групповом фото, не в центре, он еще не начальник. 404—й поставляет фронту солидол, смазку для орудий и танков. Производство вредное. Пары кислот вызывают кашель, о чем Яше забывать нельзя. И глаза слезятся, краснеют и чешутся, будто запорошенные песком. Тогда—то и появилась у Сони привычка давать ему с собой два носовых платочка: для глаз и от кашля. И на заводе он старался не сидеть отчасти и по этой причине. Но главное было в том, что сиднем людей не накормишь.

Штейн (парторг ЦК) ставит задачу просто: «План – есть закон. За срыв месячного задания – вплоть до высшей меры». Директор, парторг ЦК, секретарь парткома – должности расстрельные. И потому гайки закручены до предела, но угрозы уже не срабатывают. Впроголодь норму не дашь. Что такое 600 граммов хлеба?! «Не хлебом единым жив человек. – говорит Дворников (директор). – А мясом, салом, крупой, селедкой, всем, что достанешь. Фонды довели, а отоварить нечем. Ты понял, Яков?»

«Людей надо подкормить», – этой задачи нет в его записной книжке. Но весной 1942 рабочие химзавода стали получать доппаёк.

А придумал он вот что: поехал по колхозам. И увидел – есть и овцы, и свиньи. Поголовье может расти, были бы корма. «Всё дадим – только сеять не на чем. Трактора, комбайны не на ходу, требуют ремонта, а слесарей нет – ушли на фронт. Дайте слесарей!»

Слесарей Яша нашел на 545-м, патронном.

– Слесарей дать не могу, – отрезал Фролагин, директор. – План, сам знаешь. Сорвём – расстрел.

– А если я сюда пригоню – дадите людей?

– В рабочее время не дам. Сам знаешь.

– А после смены, сверхурочно?

– Да ты сначала пригони. Как ты пригонишь? Тягачей нет, а грузовики не вытянут. Пригонишь – поговорим.

В танковом училище было три танка, старого образца, но на ходу.

– Не дам! – сказал начальник. – Не положено.

– А учения у вас проводятся?

– Не понял.

– Проведите учения в Акбулаке. А на обратном пути прицепим по 1—2 трактора. Ночью. Кто увидит? Назавтра – другой район. А я дам баранину.

– Я дам баранину, – обещал он и слесарям на 545-м. Чтобы остались после смены, после 12 часов тяжелой работы. И ему верили.

Дом шоколадный

Я помню ее, хотя никогда и не видел – большую, квадратную, как КВН—49, и того же практически цвета. И на ней, перевязанной широкой красной лентой, ничего, кроме шоколадного цвета не нарисовано, так интереснее, когда не знаешь, что там, шоколадный Кремль, шоколадный заяц, или избушка с медведями. Цвет говорит сам за себя. И уже мама тянет за ленточку, бант уменьшается, сейчас спадёт, сейчас… Я знал, что было в той коробке, представлял и избушку, и большую семью медведей с маленьким медвежонком, и колодец. Но и в моих мечтах крышка коробки ни разу не поднималась. И я не спрашивал: «А еще привезет? И можно ли ему написать письмо, попросить еще, – не спрашивал, – потому что, понимал, или скорее чувствовал – такое чудо лишь бы кому не бывает, лишь бы за что не дается.

Он снился не раз, и когда я уже стал школьником, и потом, заставляя думать не о подарке, – за что, спрашивается, и не о покупке – где ж его купишь, даже из Москвы Яша не привозил, – а об обмене, в котором с моей стороны мелькали и марки, и монеты, и книжки, и даже папин кортик… Однажды я отдал железную дорогу, которой у меня не было, а утром, проснувшись, и не обнаружив ни того, ни другого, испугался и жалел и еще проверял под подушкой…

Я бы за такой дом – не знаю что бы отдал. Если бы круглую резинку для рогаток – у меня её вон сколько – целых два мотка. Думаю – и пять бы кусков. И десять. И целый бы даже моток.

Вот дурак… Если бы знал я тогда его историю, разве строил бы воздушно-шоколадные замки? Но мне пришлось дожидаться чуть не полвека. И вам придется немного потерпеть. Ведь самое лучшее место для рассказа – в «Пищевых концентратах», в кондитерском отделе. Там и запахи шоколадные. И если есть Дядя Лёва, директор, тоже дедушкин друг, то он нас орешками угостит в шоколадной глазури, или суфле, или чем-то новым, ещё более шоколадным.

Из послесловия

За восемь месяцев работы на химзаводе Яша прошел путь от снабженца до замдиректора, от рядового партийца – до секретаря парткома. Но в этом был и свой минус – расстрельная должность. Гезима, новый, вместо Дворникова, директор 404—го, отпускать не хотел. Думаю, по этой причине он и делает попытку перебраться в Москву, организует через своих друзей в столице ту самую телеграмму Наркомторга. Когда же получает отказ – «предложить продолжать работать» – добивается перевода на главный завод Чкалова, на патронный.