Наш общий друг. Часть 2 - Чарльз Диккенс

Обаятельный Фледжби пошелъ своей дорогой, радуясь изворотливости своего ума, благодаря которой онъ держалъ у себя подъ пальцемъ еврея, а старикъ пошелъ другой дорогой, вверхъ по лѣстницѣ. По мѣрѣ того, какъ онъ поднимался, до слуха его громче доносились звуки все того же призыва или пѣсни, и поднявъ глаза, онъ увидѣлъ надъ собой маленькое личико, смотрѣвшее внизъ изъ вѣнца длинныхъ, свѣтлыхъ, блестящихъ волосъ и сладкозвучно твердившее ему, какъ видѣніе:

— Воротись и умри! Воротись и умри!

VI

Загадка безъ отвѣта

Мистеръ Мортимеръ Ляйтвудъ и мистеръ Юджинъ Рейборнъ опять сидѣли вдвоемъ въ Темплѣ. Въ этотъ вечеръ, однако, они сидѣли не въ конторѣ «высокодаровитаго» стряпчаго, а насупротивъ, въ другихъ унылыхъ комнатахъ, въ томъ же второмъ этажѣ, гдѣ снаружи на черныхъ дверяхъ, напоминавшихъ тюремныя, была надпись:

«Квартира

м-ра Юджина Рейборна и

м-ра Мортимера Ляйтвуда.

(Контора м-ра Ляйтвуда напротивъ.)»

Все въ этой квартирѣ показывало, что она недавно была отдѣлана заново. Бѣлыя буквы надписи были особенно бѣлы и очень сильно дѣйствовали на чувство обонянія. Наружный видъ столовъ и стульевъ (подобно наружности леди Типпинсъ) былъ слишкомъ цвѣтущъ, такъ что трудно было довѣриться ему, а ковры и ковровыя дорожки такъ и лѣзли зрителю прямо въ глаза необычайной выпуклостью своихъ узоровъ.

— Ну вотъ, теперь у меня хорошее настроеніе духа, — сказалъ Юджинъ. (Друзья сидѣли у камина другъ противъ друга). — Надѣюсь, что и нашъ обойщикъ чувствуетъ себя хорошо.

— Отчего бы ему и не чувствовать себя хорошо? — спросилъ Ляйтвудъ.

— Конечно, — согласился Юджинъ, немного подумавъ: — онъ вѣдь не посвященъ въ тайну нашихъ денежныхъ дѣлъ, а потому и можетъ пребывать въ хорошемъ настроеніи духа.

— Мы ему заплатимъ, — сказалъ Мортимеръ.

— Заплатимъ? Неужели? — откликнулся Юджинъ съ равнодушнымъ удивленіемъ. — Ты не шутя это говоришь?

— Я намѣренъ заплатить, Юджинъ, по крайней мѣрѣ свою часть, — проговорилъ Мортимеръ слегка обиженнымъ тономъ.

— А-а! Я тоже намѣренъ заплатить. Но я намѣренъ лишь настолько, что… что, пожалуй, и не намѣренъ.

— Не намѣренъ?

— Нѣтъ, я намѣренъ и всегда буду только намѣренъ и больше ничего, мой милый. А вѣдь это одно и то же выходить.

Пріятель Юджина, откинувшись назадъ на вольтеровскомъ креслѣ, внимательно посмотрѣлъ на него, тоже раскинувшагося въ вольтеровскомъ креслѣ съ вытянутыми на коврикъ ногами, и потомъ со смѣхомъ, который Юджинъ всегда умѣлъ въ немъ возбудить безъ всякаго видимаго старанія съ своей стороны, сказалъ ему:

— Какъ бы то ни было, а твои причуды много увеличили счетъ.

— Вотъ человѣкъ! Домашнія добродѣли называетъ причудами! — воскликнулъ Юджинъ, поднимая глаза къ потолку.

— Ну кому нужна, напримѣръ, эта биткомъ набитая всякой посудой маленькая кухня, въ которой никогда ничего не будетъ стряпаться? — спросилъ Мортимеръ.

— Любезный мой Мортимеръ. — отвѣчалъ его другъ, лѣниво приподнимая голову, чтобы взглянуть на него, — сколько разъ я тебѣ объяснялъ, что нравственное вліяніе кухни есть дѣло большой важности.

— Нравственное вліяніе кухни на этого парня — воображаю! — проговорилъ со смѣхомъ Мортимеръ.

— Сдѣлай мнѣ одолженіе, — сказалъ на это Юджинъ, вставая съ кресла съ важнымъ видомъ, — войдемъ и осмотримъ эту часть нашего хозяйства, которую ты такъ поспѣшно осуждаешь.

Съ этими словами онъ взялъ свѣчу и повелъ своего друга въ четвертую комнату ихъ квартиры, — небольшую узкую комнату, которая была очень удобно и элегантно отдѣлана подъ кухню.

— Смотри: вотъ миніатюрная кадушка подъ тѣсто; вотъ скалка, доска для рубки мяса; вотъ цѣлая полка глиняной посуды, кофейная мельница; вотъ полный шкапъ фаянсовой посуды: соусники, кастрюльки, ступка; вотъ вертелъ, вотъ какой-то очаровательный котелокъ и цѣлая оружейная палата покрышекъ на блюда. Нравственное вліяніе этихъ предметовъ на развитіе во мнѣ домашнихъ добродѣтелей огромно, — не въ тебѣ, потому что ты отпѣтый человѣкъ, а во мнѣ. Право, мнѣ кажется, я чувствую, что во мнѣ начинаютъ зарождаться домашнія добродѣтели. Сдѣлай мнѣ еще одно одолженіе: войди со мной въ мою спальню… Вотъ письменный столъ — видишь? — съ длиннымъ рядомъ разгородокъ изъ краснаго дерева, по разгородкѣ на каждую букву азбуки. Для какого употребленія предназначаются эти разгородки? А вотъ для какого. Получаю я, напримѣръ, вексель, скажемъ — отъ Джонса. Я тщательно надписываю его на письменномъ столѣ «Джонсъ» и кладу въ разгородку подъ буквою Д. Это почти то же, что росписка; во всякомъ случаѣ столько же удовлетворительно для меня… Я очень желалъ бы, Мортимеръ, — продолжалъ Юджинъ, садясь на кровать съ видомъ философа, поучающаго ученика, — я очень желалъ бы, чтобы мой примѣръ побудилъ и тебя выработать въ себѣ привычку къ аккуратности и методичности, и чтобы нравственныя вліянія, которыми я тебя окружилъ, подѣйствовали на развитіе въ тебѣ домашнихъ добродѣтелей.

Мортимеръ опять засмѣялся, проговоривъ, какъ всегда, въ такихъ случаяхъ: «Ахъ, Юджинъ, какой ты, право, чудакъ!» Но когда смѣхъ его затихъ, въ его лицѣ появилось что-то серьезное, чтобы не сказать — тревожное. Несмотря на пагубно укоренившіяся въ немъ равнодушіе и вялость, сдѣлавшіяся его второю натурою, онъ былъ крѣпко привязанъ къ своему другу. Они сдружились еще на школьной скамьѣ, и съ той поры Мортимеръ всегда подражалъ Юджину не менѣе, восхищался имъ не менѣе и не менѣе любилъ его, чѣмъ въ тѣ далекіе дни.

— Юджинъ, — заговорилъ онъ уже безъ улыбки, — если бъ я могъ разсчитывать увидѣть тебя хоть на минуту серьезнымъ, я бы попробовалъ серьезно поговорить съ тобой.

— Поговорить серьезно? — повторилъ Юджинъ. — Моральныя вліянія, я вижу, начинаютъ дѣйствовать… Говори.

— Хорошо, я начну, — сказалъ Мортимеръ, — хотя ты пока еще не серьезенъ.

— Въ этомъ желаніи серьезности, — проговорилъ Юджинъ съ видомъ человѣка, дѣлящагося результатами долгихъ и глубокомысленныхъ размышленій, — я усматриваю благотворное вліяніе кадушки подъ тѣсто и кофейной мельницы. Утѣшительно.

— Юджинъ, — началъ опять Мортимеръ, не обративъ вниманія на это небольшое intermezzo и положивъ руку на плечо сидѣвшему все въ той же позѣ на кровати своему другу, передъ которымъ онъ теперь стоялъ, — Юджинъ, ты что-то отъ меня скрываешь.

Юджинъ взглянулъ на него, но не сказалъ ни слова.

— Все прошлое лѣто ты отъ меня что-то скрывалъ. Вспомни: до наступленія нашихъ лѣтнихъ каникулъ ты такъ мечталъ о нихъ, какъ никогда ни о чемъ не мечталъ — по крайней мѣрѣ, на сколько я знаю, — съ тѣхъ поръ, какъ мы впервые вмѣстѣ съ тобой плавали въ лодкѣ. А когда наступили каникулы, ты и думать забылъ о лодкѣ и безпрестанно куда-то исчезалъ. Хорошо тебѣ было говорить, твердить мнѣ десять, двадцать разъ, по твоей, привычкѣ вѣчно шутить, которую я такъ знаю и такъ люблю, что твои отлучки вызывались боязнью, чтобъ мы съ тобой не надоѣли другъ другу. Но вѣдь само собою разумѣется, что очень скоро я началъ понимать, что это неспроста, что за этими отлучками что-то таится. Я не спрашиваю что, такъ какъ самъ ты молчишь, но это фактъ. Скажи, развѣ не правда?

— Даю тебѣ слово, Мортимеръ, что я ничего не знаю, — отвѣтилъ Юджинъ послѣ серьезнаго молчанія, длившагося нѣсколько секундъ.

— Не знаешь, Юджинъ?

— Клянусь душой — не знаю. Я о самомъ себѣ знаю меньше, чѣмъ о многихъ людяхъ на свѣтѣ, и опять скажу: я ничего не знаю.

— У тебя есть какой-то планъ въ головѣ.

— Есть планъ? Мнѣ кажется, нѣтъ.

— Или по крайней мѣрѣ есть какой-то предметъ, который тебя занимаетъ, чего прежде не было.

— Я, право, не могу сказать, — проговорилъ Юджинъ смущенно, покачавъ головой, и помолчавъ, чтобы собраться съ мыслями, продолжалъ: — Порой я думаю — есть, а порой думаю — нѣтъ. Иногда я бываю почти готовъ искать такого предмета, иногда же чувствую, что это глупо и только утомило бы меня. Нѣтъ, рѣшительно ничего не могу тебѣ сказать. Откровенно и искренно говорю: я бы сказалъ, если бъ могъ.

Съ послѣднимъ словомъ онъ хлопнулъ друга рукой по плечу и, вставая съ кровати, сказалъ:

— Ты долженъ принимать своего друга такимъ, каковъ онъ есть. Ты знаешь меня, Мортимеръ. Ты знаешь, какъ я ужасно чувствителенъ къ скукѣ. Ты знаешь, что я, сдѣлавшись человѣкомъ настолько, чтобы сознать себя воплощенной загадкой, надоѣдалъ самъ себѣ чуть не до слезъ, стараясь разгадать, что я такое. Ты знаешь наконецъ, что я отказался отъ этой мысли и рѣшилъ больше не пытаться отгадать. Теперь самъ и посуди: какъ я могу дать отвѣтъ, котораго до сихъ поръ и самъ не нашелъ? Старинная дѣтская поговорка гласитъ: «Погадай, погадай, дитятко родное, а все-таки не отгадать тебѣ, что это такое». Мой отвѣтъ пока: нѣтъ. Клянусь жизнью, ничего не могу тебѣ сказать.