Орлеан - Юрий Арабов

— Ну и что? Какие у вас ко мне претензии? — Парикмахерша, набравшись смелости, поглядела ему прямо в глаза своими, раскосыми, синими, о которых можно было сказать только одно: «Да, скифы мы, да, азиаты мы…»

Гражданин не ответил. В лице его внезапно возникла собачья тоска, словно солнце зашло за облако и сделалось черным. Он уткнулся взором в бугристый потолок и начал внимательно рассматривать штукатурку.

— Тут раньше была мужская палата, — сказал он после паузы.

— Почему это?

— Вот эти пятна на потолке, видите? Это от окурков. Больные стреляли ими в потолок. Это игра такая. Можно стрелять еще зажженными спичками. У кого прилипнет к штукатурке, тот и выиграл.

— Мне ничего про это не известно, — отрезала Лидия на всякий случай.

— А я вам точно говорю. Здесь были подростки. А мальчика, который лежал на этой кровати, — и он показал на незастеленную пустую сетку, где не было даже матраца, — зачем-то намазали гуталином, пока он отходил от общего наркоза.

— Нельзя ли поближе к делу, — напомнила ему Лидия Павловна. — А то мы с вами все ля-ля, ля-ля… А жизнь-то проходит.

— Можно. Конечно можно… — Гость на минуту задумался, а потом продолжил: — Я хочу загадать вам простую загадку… Две птицы, неразлучные навек, спустились на одно и то же дерево. Одна из них ест сладкие плоды, другая ничего не ест, подозревая, что плоды ядовиты. Какая из этих птиц дальновиднее?

— А что это за птицы? Вороны, галки?

— Вы уходите от ответа, — мягко заметил сладкий гражданин.

— Не знаю и знать не хочу! — вспылила Лидка. — Если не известно, что это за птицы, то как я могу судить?

— Дальновиднее третья, спустившаяся на каменистую почву. Ей нечего выбирать и не о чем беспокоиться.

Гость со значением посмотрел на бедную женщину, которая начинала выходить из себя, как выходит из кастрюли закипевшее молоко. Лидка даже слегка побледнела, не оттого что хочет сказать гадость, а оттого что не может это сделать сразу и в лоб.

— К чему это? Не пойму, куда клоните…

— А к тому, что от иных действий в своей жизни лучше бы уклониться. Тогда выбор не будет столь трагичен.

— Это намек? — все более накаляясь гневом, пробормотала парикмахерша.

— Не намек, а аллегория… Сейчас, сейчас… Вы все поймете.

Он остановился взглядом на детективе, лежащем на ее тумбочке. Цветная обложка изображала труп мужчины с перерезанным горлом, он лежал на полу ничком, а в спину его воткнула острый каблук неизвестная дама, от которой видны были лишь длинные ноги в ажурных чулках.

— Как вы думаете, она делает депиляцию?

— Наверняка, — ответила парикмахерша.

— Она очень его любила, я чувствую. Это ведь женская проза?

— Допустим, — глухо подтвердила Лидка, по-прежнему борясь внутри себя с желанием брякнуть гадость.

— Всю женскую прозу пишут мужчины.

— Вот уж нет. Там на обложке — автор, и он сфотографирован в юбке.

— Ну точно мужчина, — довольно цинично заметил гость. — Если бы он был женщиной, то сфотографировался бы в брюках. И он, наверное, изменял ей?

— Кто?

— Покойник с обложки.

— Не изменял, а развел на деньги.

— Но остался ей верен?

— Конечно. Иначе бы она вообще его расчленила.

— Можно я закурю? — вздохнул печально незнакомец. — Я не сильно вас обеспокою?

— Не обеспокоишь. Я сама закурить могу, — пообещала Лидия Павловна.

Он виновато улыбнулся. Достал из кармана пиджака похожую на подводную лодку сигару, по-видимому, очень дорогую, специальными щипчиками обрезал ее с обеих сторон и начал раскуривать от зажигалки, причмокивая, как вурдалак над счастливой жертвой в ночь полнолуния.

— Так, значит, об аллегории… Сейчас, сейчас… — Он нахмурил свой лучезарный лоб с прилизанными височками.

Взял в руки детектив. Лег на незастеленную железную кровать рядом и положил книжку себе на живот. Выпустив в потолок облако сладкого дыма, требовательно спросил:

— Что видите?

— Вижу дурака с моим детективом, — не сдержалась Лидка.

— Правильно. А как ведет себя книга?

— Лежит неподвижно. А дурак задает ненужные вопросы.

— Теперь давайте попробуем с вами.

Он встал с кровати и положил детектив на живот Лидке.

— А теперь?

— Ну ладно, хватит! — потеряла терпение парикмахерша. Скинула с себя книжку и засунула ее в тумбочку. — Чего тебе надо, гад? Чего привязался, а?

— Я объясню, — мягко сказал ей тот, кого она назвала гадом. — Книга эта совершенно неподвижна и у вас, и у меня. Но если в животе есть плод, то книга начинает шевелиться, даже если она — женская проза. И падает на пол. Почему? Потому что нерожденный младенец в животе уже шевелит своими ножками и ручками. Ему хочется жизни. Не только вам и мне, но и ему, слепому, немому, мокрому, как мочалка. Логично?

— Пошел отсюда! — твердо сказала Лидка. — Ты… псих!.. Полный псих… И опасный идиот. Вон!

— Да, да, сейчас… — засуетился гость, полез в карман и вынул оттуда визитную карточку. — По этому адресу вы меня всегда найдете. Я буду рядом по первому вашему требованию…

Лидка взглянула на кусочек картона, который держала в руках. На нем было выдавлено: «К. Гейбл. Экзекутор. Улица Навалочная, 52».

— Экзе… — попыталась повторить она. — Это ведь от «экземы»?

— В известном смысле. Но не совсем. Это вроде менеджера среднего звена, но только по морально-этической части, мадам. Иногда по судебной. Наказание. Неумолимое и лютое, часто не соразмерное с деянием. — Внезапно глаза его сузились и превратились в щелки, словно у хищного зверя. — Но это не мною заведено, это испокон века, мадам.

Лидка вдруг испугалась. Испугалась не слов, уж к словам-то любым она привыкла с детства, еще с тех пор, когда добродушный после выпитого портвейна отец назвал ее прошмандовкой. А вот тон… Тон был исполнен холодного спокойствия. Закаленной стали, о которой знал Павка Корчагин. Перед ней стоял, конечно же, маньяк. И с этим его маньячеством нужно было что-то делать.

— Но разве я нарушила закон? — спросила парикмахерша по возможности ровно и холодно, так, чтобы привести собеседника в светское чувство и установить пусть не дружественный, но дипломатический контакт.

— О нет. Тысячу раз нет, если говорить о человеческом законе. Но закон Божеский вы, конечно же, преступили. За этот грех я накажу вас смертью… — Последнее слово гражданин произнес нежным шепотом, взял ее руки в свои и страстно поцеловал. — Вы умрете не сразу и будете мучиться долго. Будете звать на помощь, но никто к вам не придет. Язык ваш вывалится из гортани и будет гнить наподобие оторванной подошвы. Глазные роговицы высохнут до самого дна. На уголках ваших чудесных, слегка припухлых век будет выколото иголками только одно слово: «Воздаяние». И все для того, чтобы ваше распущенное зловонное лоно, призванное давать жизнь, навсегда замкнулось бы в самом себе… Нет лона, нет и женщины. Разве не так?..

— А-а-а!!! — Лидка не выдержала и истошно взвыла, как у машины включается сигнализация.

Экзекутор быстро встал. Машинально огладил ладонью набриолиненные усики и зализанные виски. Бесшумно вышел из палаты, будто и не касался ногами пола.

Словно ветер из степи, сюда влетела соседка-сопалатница.

— Он вас изнасиловал?!

— Хуже, — ответила Лидка сквозь слезы. — Он со мною поговорил…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВЫЯСНЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ

А Рудик в это время резал глупый аппендикс, примитивный, гнойный и никому не нужный, доказывающий лишь то, что и Бог иногда мог ошибаться, придумывая в человеке абсолютно бесполезные, как детали к старой швейной машинке, предметы. В семидесятые годы один ученый парадоксалист предлагал удалять аппендиксы сразу, то есть у новорожденных, не подвергая впоследствии этой унизительной процедуре уже взрослого, состоятельного во всех смыслах мужа, отслужившего в армии, достигшего должности и. о. доцента и ходившего в рестораны по пятницам с любовницей, говоря жене, что до утра работает с документами… Но предложение не прошло, вероятно, из-за суеверного и ничем не обоснованного подозрения, что Бог сможет оказаться хитрее и задумал нечто про человека, чего он сам не может себе вообразить. Рудик в этом вопросе был на стороне похеренного ученого, а не Бога, считая, что чем меньше в человеке всякого рода непонятных деталей, тем лучше, а уж если Бог хочет просто ничем не обоснованного страдания, переходящего в перитонит, то уж извините, здесь мы поспорим и с вами не согласимся.

Он знал эту полостную операцию назубок и потому делал ее, почти засыпая, с трудом борясь с одурманивающей мозги тиной, тряся головой, полузакрыв глаза, как играет опытный пианист, даже не взглянув на постылую и захватанную пальцами клавиатуру.

Сестра-ветеринар, чтобы хирург окончательно не заснул, давала лизать ему мороженое «Забава», которое делалось Барнаульским хладокомбинатом, — двуцветный розово-белый пломбир на палочке, то открывая повязку на лице мастера, то прикрывая ее…