Шопенгауэр - Бернард Быховский

Эрудиция и литературное мастерство Шопенгауэра, тот неоспоримый факт, что он в совершенстве владел опасным оружием борьбы — как мы убедимся во всем последующем изложении — против прогрессивной философской и общественной мысли, обязывает нас к самому серьезному и основательному опровержению и разоблачению несостоятельности и реакционности столь умело пропагандируемых им реакционных идей.

За приведенными нами словами Шопенгауэра о нежелании угождать министру кроется не что иное, как неприязнь к легальной университетской философии, а за его отвращением к общественной деятельности — злостный политический консерватизм. Об этом недвусмысленно свидетельствует его враждебное отношение к революции 1848 г. В то время как лишенный за свои радикальные воззрения права преподавания и вынужденный жить и творить в деревенском изгнании Людвиг Фейербах был вдохновлен и окрылен революционным подъемом, франкфуртский отшельник с нескрываемым ожесточением проклинал революционных «каналий», «сброд». «Духовно мне пришлось в течение этих четырех месяцев тяжело страдать в страхе и заботах: под угрозой находилась всякая собственность, даже весь законный порядок!» (Фрауенштедту от 11.VI.1848). Для Шопенгауэра «все революционные порывы, все стремления избавиться от традиционных установлений воплощают не что иное, как разнуздание звериной природы человека…» (41, 96). В письме к Фрауенштедту, вспоминая о баррикадах и уличных боях во

Франкфурте-на-Майне 18 сентября 1848 г. («что мы пережили!»), он сообщает о том, как отрадно было, когда в его дом вошли «достойные друзья» — 20 прусских солдат под командой офицера, стрелявшие из его окон по повстанцам (письмо от 2 марта 1849 г.). Впоследствии он произносил тост за душителя восстания «благородного князя Виндишгретца». Единственным достижением революции он, с обычной язвительностью, признавал то, что после нее… изменились номера домов (Фрауенштедту от 26.IX.1851). Первый пункт его предсмертного завещания предусматривал сумму, предназначенную «для организованных в Берлине фондов по оказанию поддержки ставших инвалидами прусских солдат, участвовавших в восстановлении в Германии законного порядка во время бунтарских и повстанческих сражений 1848 и 1849 гг., а также для членов семьи тех из них, кто погиб в этих боях» (41, 97). Политический облик «аполитичного» философа предстает наглядно — во всей его неприглядности.

А между тем идеологическая ситуация, обострившаяся в результате политического размежевания, упадочные настроения в одних и озлобление в других общественных слоях, возникшие после поражения революции, создали духовную атмосферу, благоприятствующую распространению пессимистического умонастроения, проповедовавшегося франкфуртским философом. Появились приверженцы, нашедшие здесь мировоззрение, соответствующее духу времени. «…Реакционное направление времени, — констатировал в своей монографии о Шопенгауэре Куно Фишер, — шло ему на пользу и способствовало его превознесению» (33, 98).

В 50-х годах началось оживление вокруг десятки лет прозябавшей философии, извлеченной из мрака забвения. «И лишь тогда, когда после неудачи своей революции она (немецкая буржуазия. — Б. Б.) впала в состояние весьма не исторического похмелья, — тогда впервые философия Шопенгауэра стала излюбленным молитвенником ее житейской мудрости» (23, 35). Никогда ранее не упоминавшегося историками философии Шопенгауэра И. Э. Эрдман попросил прислать автобиографию для второго тома своего «Развития немецкой спекуляции, начиная с Канта» (1852 г.). В вышедшей в том же году в Лейпциге «Генетической истории философии со времен Канта» К. Фортлаге 16 страниц было уделено учению Шопенгауэра. В 1856 г. Бреславльский университет объявил конкурс на тему «Философия Шопенгауэра». А в следующем году в Боннском и Лейпцигском университетах уже читались курсы лекций на эту тему (одним из лекторов был иезуитский каноник).

«В конце концов,» — приводит в своей рукописи «Senilia» Шопенгауэр слова Петрарки: — «Все это преодолено — закат моей жизни стал зарей моей славы» (41, 114). На немецкой философской сцене началось разыгрывание первого акта его «Комедии славы». «Вопреки многолетнему сплоченному противодействию профессоров философии я наконец-то пробился…» (там же, 110), — писал за несколько недель до своей смерти герой этой трагикомедии, ибо при любом к нему отношении никак нельзя согласиться с тем, что Шопенгауэр был «одним из самых счастливых когда-либо живших людей…» (34, 132). Первый акт этой трагикомедии славы закончился 21 сентября 1860 г.: семидесятидвухлетний философ — незаурядный, экстравагантный, эксцентричный пессимист — в последний раз тяжело вздохнул после одолевшего его воспаления легких, покинув мир и как волю и как представление.

Вторым пунктом духовного завещания Шопенгауэра были авторские права на его произведения, а третьим — сумма, выделенная на обеспечение преемника Атмы — коричневого пса.

Глава II.

Философский дебют

Докторская диссертация Шопенгауэра «О четверояком корне закона достаточного основания» в 1847 г. была издана вторым, доработанным и расширенным изданием. В предисловии к своему главному труду Шопенгауэр указывал, что без знакомства с этой работой совершенно невозможно как следует его понять, она является необходимым введением и содержание ее «всюду здесь предполагается настолько, как если бы находилось в самой книге» (6, XII).

Закон достаточного основания служит основанием всей его системы. Это всеобщий закон всякого бытия и познания. На нем зиждутся все науки. Так как ничто не существует без основания для своего бытия, оно является тем самым и законом основания познания, принципом всякого объяснения: «Объяснить какую-нибудь вещь — значит свести ее данное содержание, или связь, к какой-либо форме закона основания…» (5, I, 137). Коль скоро все имеет свое основание, «то почему можно назвать матерью всех наук» (5, I, 6).

Однако все то, чему до сих пор учили о законе достаточного основания, не удовлетворяет Шопенгауэра. Первостепенно важным является различение между основанием познания и основанием бытия (причиной). Аристотель до известной степени обнаруживает правильный взгляд на этот коренной вопрос, но «до совершенно ясного сознания этой разницы он еще не дошел» (5, I, 8). Не дали удовлетворительного решения этого вопроса ни Декарт, ни Спиноза, ни Лейбниц, ни Юм. К правильному его решению вплотную подошел лишь Кант, но «противники Канта» (к которым Шопенгауэр относит и его классических продолжателей) вроде Шеллинга извратили его понимание, договариваясь до «легкомысленной и вздорной болтовни», которая не заслуживает места «среди мнений серьезных и честных исследователей» (5, I, 21). Однако, заключает Шопенгауэр, как ни важно различие двух применений закона достаточного основания — одного к суждениям, другого — к изменениям самих вещей, — есть слишком много примеров того, что «выражения основание и причина смешиваются и употребляются безразлично» (5, I, 139).