Набег - Ольга Гурьян

Кузнечиха вытаскивала ухватом из печи горшок пшенной каши, когда Куземка, нагнувшись к ее уху, шепнул:

— Выйди в горницу, я тебе словечко молвлю.

— Поешь сперва, — возразила она, но, взглянув ему в лицо, вдруг забеспокоилась, быстро поставила на стол кашу и кувшин с топленым молоком и вышла в соседнюю с кухней горницу.

Куземка вошел вслед за матерью и прикрыл за собой дверь. Кузнечиха повернулась, обеими руками схватила его за плечи, потрясла и быстро спросила:

— Ну, говори: какая беда стряслась?

— Какая беда? — ответил Куземка. — С чего ты?

— Испугал ты меня. Сама не пойму, чего испугалась. Как взглянула тебе в лицо — вижу, не то оно, что утром было. У меня сердце оборвалось. Говори, чего тебе?

— Дай мне рубаху чистую, и штаны и сапоги дай, что к празднику стачали.

Тут она рассердилась и крикнула:

— Что выдумал! Среди недели рубаху менять? На тебе одежда еще чистая. До субботней бани походишь в ней…

— Дай, не спорь. На один только час дай мне рубаху самую лучшую. Дай рубаху вышитую, пояс с подвесками. Через час все верну. Дай, чтоб мне перед людьми не краснеть, что я в простой одежде…

— Перед какими людьми?

— Дай, не спрашивай.

— Перед какими людьми?

— Не дашь, так уйду босой да грязный. Скорей давай! Сейчас отец поест и придет сюда.

Перепуганная, ничего не понимающая кузнечиха протянула ему праздничную одежду и подобрала сброшенные на пол рубаху и штаны. Внизу на одной штанине были бурые пятна.

— Что это?

— Кровь, — ответил Куземка и выбежал из горницы.

Глава VI

БЕГЛЕЦ

Когда Завидка первым смело бросился на кусты, словно отчаянная собачонка на медвежью берлогу, в кустах затрещало, а Завидка взлетел и шлепнулся на четвереньки.

— Э, да куст-то живой! — воскликнул Василько и кинулся раздвигать ветви.

Но ветви упрямо сжимались, пригибаясь к земле. Тогда все втроем навалились они на куст, и Куземка, запыхтев, сквозь зубы шепнул:

— Держу!

Ветви задергались, сопротивляясь, и вдруг затихли. Куземка понатужился, вытащил из кустов неизвестного подростка и с силой усадил его на землю. Подросток так и остался сидеть, дико озираясь. Но и трое дружков смотрели на него, открыв рты и выпучив глаза.

Подросток был высок и так худ, что можно было пересчитать ребра и позвонки на обнаженном до пояса теле. Волосы у него были черные и всклокоченные и закрывали горящие жаром глазища. Нос длиннющий, прямой. Всей одежды на нем было только потертые кожаные штаны непривычного для глаз покроя, узкие в щиколотках. Он был бос, и одна нога в крови.

— Эй ты, вор, отдавай мои сапожки, — сказал Василько.

Подросток молчал.

— Куда одежу девал? — спросил Куземка.

— Узелок? — шепнул Завидка. Подросток молчал.

— Ребята, а он, видно, не наш, по-русски не понимает, — сказал Василько.

Подросток открыл рот, силясь заговорить, но что-то мешало ему. Вдруг хриплым, странным голосом он, ткнув себя в грудь, сказал:

— Русски!

— Что? — спросил Куземка. — Ты русский? Что же так чудно говоришь?

— А ты его спроси, куда он сапожки подевал, — сказал Василько.

— Узелок! — шепнул Завидка.

— Одежа где? Сапоги? — спросил Куземка. — Узелок, еда? — и показал на свой рот.

— Еда, — повторил подросток и вдруг улыбнулся, пожевал, глотнул и тронул свой тощий, втянутый живот.

— Съел? — горестно спросил Завидка.

— Съел! — ответил подросток.

— Братцы, да он просто повторяет и не понял ничего! — сказал Василько. — Посмотрите-ка в кустах — может, что и осталось.

И Завидка, нырнув в кусты, с торжеством вытащил все похищенное.

Одежда была цела, но смята и скомкана, и одна штанина запачкана кровью. Узелок развязан, хлеб надкусан, пироги и лебединая нога еще не тронуты, а от платка оторван был длинный лоскут.

— Ты зачем же платок изорвал? — строго спросил Василько и сунул лоскут ему в лицо.

Подросток закивал и, притронувшись к своей щиколотке, сказал:

— Нога.

— Он понимает! Вишь, не повторил, а свое лопочет. Тогда, по очереди ткнув себя в грудь, они назвали свои имена. Подросток, внимательно оглядев их, тоже ткнул себя в грудь и сказал:

— Русски. Кащей.

— Что это — кащей? — спросил Завидка. Куземка пожал плечами, а Василько обрадовался и закричал:

— Все понятно, ребята! Кащей — так в степи называют раба, пленника. Это значит: он русский, а его половцы взяли в плен и сделали рабом. Так, что ли?

Но тот только повторял:

— Русски, русски, — и показывал на степь и на себя.

— Бежал, что ли? — спросил Василько и, встав, пробежал несколько шагов. — Это бегать называется. Бегать, бежал, понимаешь?

— Нога-то у него в крови, — прервал Куземка. — Вишь, моими штанами кровь утирал, только размазал. Смочи, Завидка, платок в речке обмыть ногу-то.

Рану обмыли — она оказалась простой царапиной.

— Эх да я! — крикнул Василько. — Это, значит, я в него и попал, когда у меня стрела в кусты залетела! — И он рассмеялся.

— Хорошо, что в ногу попал, а не в глаз, — сказал Куземка. — Глаз-то вытек бы. Другой раз гляди, куда стреляешь!

— Велика важность — вора подстрелил. Вор! Вор ты! Но подросток отрицательно закачал головой:

— Не вор, нет!

— Вор не вор, а что с ним делать? — задумчиво сказал Куземка. — Отпустить, что ли?

— Куда же ты отпустишь? — возразил Василько. — А зачем он здесь шатается? Ничего мы о нем не знаем. Связать его, что ли, и в детинец отвести?

Но пленник, вдруг взволновавшись, заговорил:

— Киев!

Он замолчал, облизал губы и повторил:

— Киев. Русь. Степь идет Киев. — Он опять показал на себя: — Русски пришел сказал — степь идет… кони… — Он пошевелил пальцами.

— Скачут, — подсказал Завидка.

— Кони скачут Киев. Русь, Киев, добыча, много…

— Что он говорит? — в ужасе закричал Василько. — Степь это значит половцы на Киев скачут. Тащи его скорей в детинец рассказать!

— Да постой ты! Что мы его такого дикого потащим, ничего толком не разобрав! Зря всех людей перепугаем. А может, он врет все, чтоб мы его пожалели, подарили ему штаны и бить не стали.

— Если половцы на Киев пойдут, то нас не минуют, мы Киеву застава. Ты, Куземка, дурак!

— Ты умен!

— Степь идет, — повторил подросток. — Много, большая сила. Кони. Люди…

Видно было, как он вспоминает слова, и уже язык шевелится послушнее.

Тогда, то подсказывая, то показывая жестом, ребята принялись расспрашивать его и наконец, разузнав все, что удалось, в ужасе посмотрели друг на друга:

— Как быть?

— До вечера ждать в кустах, а как стемнеет, отведем его к господину Глебу. Уж тот разберет, что правда, что ложь, и решит, что дальше делать.

— Когда стемнеет, ворота запрут.

— А на что нам ворота, у нас свой ход есть.

— А какой он, Киев? — вдруг спросил Завидка.

— Лучше на всем свете нет! — ответил Василько. — Я там маленьким был раз, вовек не забуду. Народу там многие тысячи, со всех краев понаехали. Храмы высокие, такие высокие — до самых небес. Главы золотые сияют, одна над другой вздымаются, будто там, вверху, одно над другим сразу столько солнц взошло. А сам город на горах. Горы зеленые. А река широкая, на ту сторону стрела не долетит. Река Днепр…

— Днепр-батюшка! — вдруг сказал пленник и протянул руки к северу.

Все замолчали.

— Вырасту — уеду в Киев, — заговорил Завидка. — Пойду к великому князю. Он меня в слуги возьмет, в младшие дружинники. Я человек свободный, не нанятой, не купленный. Он меня возьмет.

— «Возьмет»! — насмешливо сказал Василько. — И не такие, как ты, в дружинники выходили.

— Понятно, не такие! Илья Муромец крестьянский был сын, смерд…

— А ты гончаров сын. Нашелся богатырь! Тебя щелчком перешибешь.

— Ну-ка перешиби, попробуй! — Завидка вскочил, размахивая кулаками.

— Да будет вам! — сказал Куземка. — Пленника-то держите ли? Как бы он не убежал.

— Держим, — ответил Василько. — Надоело держать-то. Долго ль еще ждать?

— Как солнце сядет… А я из Райков никуда не уеду. По мне, и здесь хорошо. На отцовом месте буду кузнечить.

— А я уеду, — повторил Завидка. — Избу себе там выстрою, надоело в землянке жить. Поставлю избу пятистенку, будут у меня два покоя, как у господина Глеба. На кровати буду спать, не на нарах земляных…

— Знаешь, какую избу себе выстрой, — сказал Василько: — выстрой себе избу выше облака ходячего. Взойдет молодой месяц, острым рогом за оконце в светлице зацепится — всю ночь светильником светить станет. Будет в светлице светло как днем. В соломе на крыше не птицы гнезда совьют, а звезды своих деток — малых звездочек выведут.

— Дырки прожгут в соломе твои звезды-то, всю избу спалят, — сказал Куземка. — Выдумаешь! Звезда не воробей!